Заметим, что даже дело рук своих — призрачную Черубину де Габриак, созданную по его наущению Елизаветой Дмитриевой, — он оставляет позади Марины. Марина послала свои стихи Дмитриевой, и та, написав ответ, запросила у Макса адрес Марины.
Подобно Сергею Маковскому, редактору «Аполлона», слепо, на расстоянии влюбившемуся в Черубину, Макс ринулся в новую поэтическую любовь. Он познакомился с Мариной очно, и его не постигло разочарование.
Эти годы — от после матери до «Вечернего альбома» — у Марины прошли тихо, сокровенно. Она ушла в себя, во внутреннюю шахту, углубляясь в еще самой себе неведомые пласты. Наружу — в первую книгу — были извлечены накопления всей предыдущей жизни, столь короткой, на вид несложной. Что было-то? Детство да любовь, в общем-то тоже пока детская. Ее мир еще гармоничен, полон ожидания и надежды.
Инстинкт катастрофы сработает позже.
Да, Волошин был первооткрывателем-удочерителем Марины Цветаевой. Но вот что удивительно. Восемнадцатилетняя гимназистка из Трехпрудного переулка, на отцовый счет издавшая книжку, вдруг — ни с того ни с сего — попала в поле зрения серьезной литкритики. Имена? Вслед за Волошиным — Валерий Брюсов, Николай Гумилёв, Мариэтта Шагинян — не последние имена русской литературы, хотя на тот момент последние двое тоже лишь начинали. Особенных восторгов критика не источала, но факт появления нового поэта был зафиксирован и согрет благожелательством.
Самый маститый из них, Брюсов был и самым осторожным. В своем отзыве он соединил Цветаеву с… Ильей Эренбургом. Это первое пересечение их — Цветаевой и Брюсова, Цветаевой и Эренбурга. Брюсов по обыкновению что-то предугадал наперед. Что-что, а мертворожденное от живого он отличал четко (Новые сборники стихов // Русская мысль [Москва]. 1911. № 2):
…Довольно резкую противоположность И. Эренбургу представляет Марина Цветаева. Эренбург постоянно вращается в условном мире, созданном им самим, в мире рыцарей, капелланов, трубадуров, турниров; охотнее говорит не о тех чувствах, которые действительно пережил, но о тех, которые ему хотелось бы пережить. Стихи Марины Цветаевой, напротив, всегда отправляются от какого-нибудь реального факта, от чего-нибудь действительно пережитого. Не боясь вводить в поэзию повседневность, она берет непосредственно черты жизни, и это придает ее стихам жуткую интимность. Когда читаешь ее книгу, минутами становится неловко, словно заглянул нескромно через полузакрытое окно в чужую квартиру и подсмотрел сцену, видеть которую не должны бы посторонние. Однако эта непосредственность, привлекательная в более удачных пьесах, переходит на многих страницах толстого сборника в какую-то «домашность». Получаются уже не поэтические создания (плохие или хорошие, другой вопрос), но просто страницы личного дневника и притом страницы довольно пресные. Последнее объясняется молодостью автора, который несколько раз указывает на свой возраст.
…покуда
Вся жизнь как книга для меня, —
говорит в одном месте Марина Цветаева; в другом она свой стих определяет эпитетом «невзрослый»; еще где-то прямо говорит о своих «восемнадцати годах». Эти признания обезоруживают критику. Но, если в следующих книгах г-жи Цветаевой вновь появятся те же ее любимые герои — мама, Володя, Сережа, маленькая Аня (так у Брюсова. — И. Ф.), маленькая Валенька, — и те же любимые места действия — темная гостиная, растаявший каток, столовая четыре раза в день, оживленный Арбат и т. п., мы будем надеяться, что они станут синтетическими образами, символами общечеловеческого, а не просто беглыми портретами родных и знакомых и воспоминаниями о своей квартире. Мы будем также ждать, что поэт найдет в своей душе чувства более острые, чем те милые пустяки, которые занимают так много места в «Вечернем альбоме», и мысли более нужные, чем повторение старой истины: «надменность фарисея ненавистна». Несомненно талантливая, Марина Цветаева может дать нам настоящую поэзию интимной жизни и может, при той легкости, с какой она, как кажется, пишет стихи, растратить все свое дарование на ненужные, хотя бы и изящные безделушки.
Марина летом того же 1911 года написала набросочное эссе — скорее этюд — «Волшебство в стихах Брюсова». Никакого гешефтного «ты мне, я тебе». Оно не было напечатано. Перед этим, 15 марта, она отправила письмо Брюсову о Ростане: «Почему Вы не любите Rostand? Неужели и Вы видите в нем только «блестящего фразера», неужели и от Вас ускользает его бесконечное благородство, его любовь к подвигу и чистоте?» Вопрос риторический, для завязывания отношений, но письмо — без обратного адреса.
Брюсов ответил по адресу Румянцевского музея — вежливо, не более того: поклонниц у него было хоть отбавляй. Но юная Марина в ту пору, что бы она ни говорила потом, любила стихи Брюсова, волшебство которых для нее состояло, по-видимому, прежде всего в том, что они отвечали ее собственным переживаниям. Но были и другие точки сближения. Так, Брюсов записал в своем дневнике 16 мая 1892 года (за полгода до рождения Марины): «Ничто так не воскрешает меня, как дневник Башкирцевой. Она — это я сам со всеми своими мыслями, убеждениями и мечтами».
Был и еще один рецензент — Иван Владимирович. Позднейшее утверждение Марины: «Мой отец до сих пор не знает, что я выпустила книгу» — выдумка.
Отправив книжку дочери директору Пушкинского Дома Нестору Александровичу Котляревскому, сыну друга своей юности Александра Александровича Котляревско-го, он писал: «Позвольте представить Вам вот эту книжку, неведомо для меня напечатанную, пока я лето проводил в Германии, моей дочерью, ученицей VII класса гимназии. Я — не сторонник раннего печатания юных авторов; но раз книжка появилась, мне хочется знать, действительно ли есть искорка дарования у 15—17-летней слагательницы стихов. Я бы 1/3 здесь смело напечатанного совсем тиснению не предавал, а относительно другого мне бы искренно хотелось знать мнение такого ценителя-эстета, как Вы. Если стоит чего-либо лучшее в этой книжке, скажите Ваше слово».
Ответ Нестора Котляревского нам неизвестен. Очевидно одно: высокоученый эксперт не пришел в восторг от стихов гимназистки — на сохранившемся экземпляре присланной ему книжки в «Содержании» положительно (крестик или буква «икс») им помечено лишь 23 названия. А впрочем, 23 из 111 — не так уж и мало.
Иван Владимирович совершенно солидарен со своим корреспондентом: «Приношу Вам сердечную признательность за Ваше милое письмо и суждение о дебюте Марины. Ваши мысли о поспешности ее выступления на печатное поприще это — мое искреннее убеждение. Я советовал ей переписать свои стихи машинкой-Реминггоном, дать им отлежаться, показать судьям опытным и беспристрастным, которые посоветовали бы ей добрую И-ну выбросить — для успеха других, лучше удавшихся. Я это говорил ей летом в Дрездене; но зеленая молодежь ныне, надо думать, самонадеяннее той, какою были мы в свое время; из моих советов вытекла для меня только обязанность уплатить типографии 350 руб<лей> за это издание. Впрочем, нынешнее время и нынешняя молодежь masculini et femini generis
[8] такова, что охотно я заплатил эти деньги, лишь бы не ходили эти юнцы на разные митинги и не вдавались во вредные течения политиканства».
