Но есть и прямые ругатели. Е. Зноско-Боровский (Иллюстрированная Россия. 1928. № 33. 11 августа): «Несчастье Марины Цветаевой, что она творит в век, когда уже известно (и как давно!) книгопечатание. Живи она во время «оральной» традиции, ее бесподобный песенный дар нашел бы большее признание: только лучшие вещи сохранились бы, а худших никто не стал бы и запоминать. А так как последних у нее подавляющее количество, ибо на грех Марина Цветаева лишена критического отношения к себе и притом необычайно плодовита, то каково читателю отыскивать в груде ее стихопродукции те немногие отличные вещи (как, напр., изумительный цикл «Сивилла»), которые дают цену всему сборнику? Поиски тем более затруднительны, что в своих исканиях поэт ставит себе задачи трудности едва ли преодолимой. Они заставляют его говорить неправильности («душу, к корням пригубившую»), архаизмы («свергши, с оного сошед»), какофонию («разминовы-ваемся»). Кто не отступит перед перлами, вроде «вчувствовывается в кровь» или «впадывается в пропасть»?!»
Немного погодя высказался и Святополк-Мирский. Статья Святополк-Мирского «Die literature der russisch-en Emigration» была опубликована на немецком языке (Slavische Rundschau. Prag. 1929. № 1)
[173]:
Самым значительным событием литературной жизни года стал сборник «После России» Марины Цветаевой, в который вошла вся ее лирика 1922–1925 годов. К сожалению, вершины творчества поэта этого периода, «Поэма Горы» и «Поэма Конца», по формальным признакам не могли быть включены в сборник. Однако и представленные стихотворения убедительно свидетельствуют о том, что Цветаева — крупнейший, после Пастернака, поэт своего времени, а годы 1922–1925 являются покамест лучшими в ее творчестве. Для сборника характерными являются две темы: эротическая и социальная. (Лишь малая часть стихотворений в книге не подпадает под эти темы. Но их необычность, их динамика делает их чрезвычайно интересными. Например, цикл «Деревья», «Облака», «Окно» — с их своеобразной героико-фонетической мифологизацией видимого мира — иного вообще не существует для Цветаевой. Здесь же примечательно стихотворение «Плач цыганки по графу Зубову».) В группе эротических стихотворений особенно остры непривычные для Цветаевой человеколюбие и чувство сострадания, пронизывающие стихотворения «Расщелина», «Ахилл на валу», «Ночные места» и др. Заслуживает быть отмеченным стихотворение «Клинок», которое по своему героическому тону напоминает Корнеля. К так называемому «социальному» циклу относятся стихотворения «Поэма заставы», «Заводские», «Хвала богатым» и особенно великолепная «Полотерская». Последняя по владению народным словарным запасом может быть поставлена в ряд с пушкинской «Сказкой о царе Салтане» и некрасовскими «Коробейниками».
Итак, в любом случае, в общем и целом — победа. На подзарядке литературного успеха одновременно быстрым шагом продвигаются небанальные отношения с юношей Гронским. МЦ подталкивает своего подопечного в направлении, больше, может быть, соответствующем его возрасту, вернувшемуся к ней самой. Ей во что бы то ни стало необходимо узнать лучшую, полнейшую биографию Нинон де Ланкло (1615/1623—1705) — французской куртизанки, Дон Жуана в барочной юбке, хозяйки литературного салона и писательницы. «Мне нужен один эпизод из ее жизни, до зарезу, для вещи, которую, в срочном порядке необходимости, хочу писать, не хочу выдумывать бывшего. Вещь, касающаяся Вас, имеющая Вас коснуться». В порядке необходимости оказывается сюжет о том, как у Нинон родился сын с четырьмя младыми претендентами на отцовство. К этому заданию — приписка от 30 апреля: «За-ночь моя просьба разрослась: узнайте, а может быть уже знаете, одежды того времени (половины XVII в<ека>), мне нужно знать как их одеть, не хочу гадать. Очень хочется до начала вещи поговорить с Вами о ней, услышать Ваше толкование данных, совместно скрепить духовный костяк». МЦ играет роль вроде бы и не новую. Некоторые ее корреспонденты уже были моложе ее. Но не столь разительно. 4 мая 1928-го — уже иной словарь соблазна:
Мой родной,
10 — не среда, а четверг — а нынче пятница (до-олго!) Хотите во вторник на Экипаж (Convention)
[174]. Если да, безотлагательно сообщите мне точный поезд с Вашего медонского вокзала (Montparnasse) — поезд, на который не опоздаю — не опоздаете?
Начало в 8 1/2 ч<асов> Convention от Montpamass’a близко.
Если не можете, тоже сообщите.
Пишу Вам, молча проговорив с Вами целый час: ПО-ЗВУ-ЧИЕ, крайний звук которого есть ПРЕДЗВУЧИЕ.
Не бойтесь потерять мундштук
[175], у Вас в руках — больше, чем в руках, ближе чем в губах! — несравненно большее.
Если бы Вы знали всю бездну
[176] нежности, которую Вы во мне разверзаете. Но есть страх слов.
МЦ
Все это не в жизни, а в самом сонном сне.
Недалеко и до лирических стихов. Они и пришли.
Глава седьмая
Новая книга, новое чувство, новая игра, новые перспективы. Давно такого не было — может быть, с берлинского лета, когда МЦ все ждали, ценили, сулили новую жизнь.
Последнее лирическое кончалось так:
Доктора узнают нас в морге
По не в меру большим сердцам.
St. Gilles-sur-Vie (Vendee)
1926
(«Кто — мы? Потонул в медведях…»)
Стихотворением «Юноше в уста» (29 мая 1928 года) она закрыла весну, такую необыкновенную со всех сторон. Стиховым сверхвзлетом это нельзя назвать, но в смысле эротики — очень смело, насквозь сумасшедше:
Старая любовь —
Море не Руси!
Старую любовь
Заново всоси:
Ту её — давно!
Ту её — шатра,
Всю её — от до
Кия — до Петра.
Пей, не обессудь!
С бездною кутеж!
Больше нежель грудь —
Суть мою сосешь…
Как сказано в ее лирической «Федре» 1923 года: «Понесли мои кони!» Герою любовной лирики отдается все, что всосано с молоком матери, включая отечественную историю.
За весь 1928 год получилось семь стихотворений. «Юноше в уста», «Разговор с Гением», «Чем — не боги же — поэты!..», «Всю меня — с зеленью…», «Лес: сплошная маслобойня…», «Наяда», «Плач матери по новобранцу».
