Трудно отобрать лучшее. Самое большое и сложное по синтаксису — «Наяда». МЦ строит эту вещь по старому принципу — песенному, с рефреном: «Вечный третий в любви!» Любви мешает всё, ей все и всё — третий лишний.
Прежде всего:
Проходи стороной,
Тело вольное, рыбье!
Между мной и волной,
Между грудью и зыбью —
Третье, злостная грань
Дружбе гордой и голой:
Стопудовая дань
Пустяковине: полу.
Получается так, что дружба женщины с юношей не получается как раз по причине сей пустяковины.
МЦ и не стремится к ясному разговору. Все связано со всем, и так оно и подается в каждом стихотворении. Но в лирике этого года острее всего остального бьет струя русскости — от легендарного основателя Киева до «Плача матери по новобранцу»:
Уж вы батальоны —
Эскадроны!
Сынок порожённый,
Бе — ре — женый!
Уж ты по младенцу —
Новобранцу —
Слеза деревенска,
Океанска!
Это инерция цветаевского стиля, та самая, что теоретически не действует в эпоху промежутка. Прорыва не произошло. МЦ в это время уже не пытается дописать эпического «Егорушку», перейдя на «Красного бычка», тоже на основе фольклора и устного народного разговора. Но лирический голос существует и напоминает о своем существовании. Если бы с такой подборкой выступила какая-то новая поэтесса, это сочли бы открытием.
Вызывающая непохожесть входит в человеческий состав МЦ и, соответственно, поэтический. То, что некоторые высасывают из пальца, некоторым другим дается даром матерью-природой и духом времени. Поколение МЦ не испытывает дефицита слепящей яркости и непредсказуемости. Но и на этом фоне МЦ все равно выделяется независимо от намерений. Так бывает: входит человек в комнату — и сразу видно: вошел поэт.
Однако монарху не надо быть собственным герольдом. Это лишнее. МЦ гениально трубит о приходе поэта, который, по существу, уже пришел.
С Верой Николаевной Буниной у МЦ случилось не совсем так. Оказалось, МЦ привлекла Веру Николаевну не столько сама по себе, сколько памятью о собственной юности. Нет, они не сверстницы — Вера Николаевна на одиннадцать лет старше, и девичье имя ее — Вера Муромцева, и она дружила на утре дней с Валерией Цветаевой, Лёрой, и часто бывала в Трехпрудном.
5-го мая 1928 г.
Дорогая Вера Николаевна,
Я все еще под ударом Вашего письма. Дом в Трехпрудном — общая колыбель — глазам не поверила! Первое, что увидела: малиновый бархат, на нем альбом, в альбоме — личико. Голые руки, открытые плечи. Первое, что услышала: «Вера Муромцева» (Раечка Оболенская, Настя Нарышкина, Лидия Эверс, никогда не виденные, — лица легенды!) Я росла за границей, Вы бывали в доме без меня, я Вас в нем не помню, но Ваше имя помню. Вы в нем жили как звук.
«Вера Муромцева» — мое раннее детство (Валерия меня старше на 12 лет)
[177], «Вера Муромцева», приезды Валерии из института — прерываю! — раз Вы меня видели. Я была в гостях у Валерии. (4 года) в приемный день, Валерия меня таскала по всему институту, — все меня целовали и смеялись, что я такая серьезная — помню перегородку, над которой меня подняли. За ней был лазарет, а в лазарете — скарлатина. Поэтому до сего дня «скарлатина» для меня ощущение себя в воздухе, на многих вытянутых руках. (Меня подняли всем классом.)
Валерия нас с Асей (сестрой) любила только в детстве, когда мы выросли — возненавидела нас за сходство с матерью, особенно меня. Впервые после моей свадьбы (< 19> 12 г.) мы увиделись с ней в 1921 г. — случайно — в кафе, где я читала стихи.
Есть у нас еще родство, о нем в другой раз, — семейная легенда, которую Вы может быть знаете.
— Но
[178] — как Вы могли, когда я была у Вас, меня не окликнуть? Ведь «Трехпрудный» — пароль, я бы Вас сразу полюбила, поверх всех евразийств и монархизмов, и старых и новых поэзий, — всей этой вздорной внешней розни. — Уже люблю. —
Целую Вас.
МЦ.
Если Вам любопытна дальнейшая судьба «Лёры» 5-го мая 1928 г. — расскажу Вам, что знаю.
<Приписка на полях:>
«Вера Муромцева». «Жена Бунина». Понимаете, что это два разных человека, друг с другом незнакомых. (Говорю о своем восприятии, до Вашего письма.)
— Пишу «Вере Муромцевой», ДОМОЙ.
Кроме этого пароля — «Трехпрудный» — выяснилось, что Вера Муромцева была частой гостьей в доме деда Иловайского, дружа с соученицей по гимназии Надей Иловайской. МЦ горячо отзывается (23 мая 1928-го): «В первый раз «Трехпрудный», во второй раз «Надя Иловайская» — Вы шагаете в меня гигантскими шагами — шагом — души».
В видах наступающего лета апрель — май отдается напряженной работе по подготовке вечера МЦ на предмет заработка. Наряду с Верой Николаевной в дело вовлечены многие, в том числе Александр Бахрах, которого МЦ просит о распространении билетов, заодно прислав «После России» с лаконическим инскриптом без каких-либо уточнений: «Александру Васильевичу Бахраху на добрую память. Марина Цветаева. Медон, 7-го мая 1928 г.». МЦ включила в книгу, не указывая адресата, ряд стихотворений, которые когда-то, пять лет назад, она посвятила ему (цикл «Час души», «Наклон», «Раковина», «Заочность», «Письмо», «Минута»), — с ней не раз бывало, что свои стихи она затем перепосвящала другим или снимала посвящения, но можно ли было за это на нее обижаться…
В книге всего лишь два посвящения — Анне Антоновне Тесковой и Вере Аренской. Глубоко больная, «от обоих легких один полумесяц», Вера дождалась живого привета от брата Юрия — в Париж приехала бывшая 3-я Студия МХТ, а с 1926-го Театр имени Евгения Вахтангова (умершего в 1922 году). Среди его режиссеров — Павлик Антокольский, не бросивший и занятия стихотворчеством, у него недавно вышла «Третья книга» (1927). Привезли «Чудо Святого Антония» и «Принцессу Турандот» — постановки Вахтангова, а также «Виринею» — первый спектакль, поставленный после смерти Вахтангова. 17 июня 1928-го первый спектакль в театре «Odeon» — «Чудо Святого Антония» — совпал с вечером МЦ, отняв у МЦ половину зрителей, но не всех. После своего вечера МЦ подписала «После России»: «Дорогому другу Димитрию Петровичу Святополк-Мирскому, на память о том Вилетте, том Лондоне, той Вандее — Марина Цветаева. Медон, 17-го июня 1928 г.».
Отчет об этих гастролях дает Сергей Эфрон в письме Лиле, отправленном из курортного местечка Понтайяк на берегу Океана (20 июля 1928 года):
