Кипят домашние ссоры всех со всеми. На требования МЦ к детям отец — при них — обрушивается на нее:
— Это — идиотизм.
Ежемесячно им, четверым, на жизнь нужно тысячу франков, — если бы найти четырех человек, чтобы давали по 250 франков! Вроде стипендии.
МЦ курит, как в Советской России, в допайковые годы, окурковый табак — полная коробка окурков, хранила про черный день и дождалась. Сергей Яковлевич безумно кашляет, сил нет слушать. Она идет в аптеку.
— Есть ли у вас какой-нибудь недорогой сироп? Франков за пять?
— Нет, таких вообще нет, самый дешевый 8 франков 50 сантимов, вернете бутылку — 50 сантимов обратно.
— Тогда дайте мне на один франк горчичной муки.
Новая информация от Сергея Яковлевича о Муре — для Лили: «Мой Мур все время рвется в Россию, не любит французов, говорит запросто о пятилетке (у него богатая советская детская библиотека, присланная Асей), о Днепрострое и пр<очем>. Ко мне привязан предельно. Способностей и ума невероятного».
В апреле на Пасху Мур впервые был у заутрени, видел такую позднюю ночь, стояли на воле, церковка была переполнена, не было ветра, свечи горели ровно — в руках и в траве — прихожане устроили иллюминацию в стаканах из-под горчицы, очень красиво — сияющие узоры в траве. 30 апреля 1931 года МЦ записала:
Я: — «От юности моея мнози борют мя страсти…»
Мур, на каком это языке?
— Славянском.
— А кто на нем говорит?
— Отец Андрей — и больше никто.
Сергей Яковлевич продолжает учение на курсах Пате, заработков никаких, порой у него нет франков даже на марки, чтобы ответить сестре — поблагодарить за щедрую присылку книг о советском кино. Все присланное — в самую точку. Шкловский, Тынянов, Эйхенбаум — «Поэтика кино» — очень нужны. На эту тему он пишет и публикует заметки в «Новой газете» (1931. № 4. 15 апреля): «Долой вымысел: о вымысле и монтаже» и в «Воле России» (1931. № 3/4): «Советская кинопромышленность». Он сдает письменный и устный экзамены и начинает брать частные «уроки кручения», но «продвигаться здесь в моем возрасте в роли оператора ужасно трудно. Французы страшные националисты и каждый иностранец для них бельмо на глазу. Поэтому одновременно пишу о кино». Человеку под сорок. Какое кручение?..
С ним произошел удивительный случай. Он почти случайно, по необязательному делу зашел к пожилой даме, проживающей в Париже на улице, ведущей к Монпарнасскому кладбищу. Говорит ей: рядом с вашим домом похоронены мои родители и брат. И вдруг она меняется в лице:
— Позвольте, позвольте, так значит, вы сын Елизаветы Петровны? Вы знаете, что у меня стоит ее письменный стол? После ее смерти меня попросили взять его. Я никогда не знала вашей матери, но стол хранила в продолжение двадцати двух лет!
Так через двадцать два года в его руки попадает мамин стол.
Вслед за уезжающей Извольской, раздающей книги и сжегшей на прощанье ненужные бумаги, МЦ по инерции жжет у себя дома бумаги, под руку ей попадает газетная вырезка — фельетон, а там — стихи Мандельштама:
Где обрывается Россия
Над морем черным и глухим.
(«Не веря воскресенья чуду…»)
Стихи, посвященные ей, приписали какой-то «женщине-врачу на содержании у армянского купца». Автор фельетона «Китайские тени» — Георгий Иванов
[215]. МЦ возмущена до глубины души. Она садится за «Историю одного посвящения». Несколько смещая хронологию и последовательность событий, на выдуманную «быль» она отвечает слегка домысленным «подстрочником», в основе достоверным, излагая, как это было у нее с Мандельштамом летом 1916 года, когда появились стихи, ей посвященные, начиная с «Не веря воскресенья чуду…».
В «Историю…» попадают и собственное детство, и резковатый портрет матери, и лаборатория своего творчества, и обожание белой бумаги, и свои стихи, написанные до знакомства с Мандельштамом, и «всеэмигрантские казармы» — русский дом на авеню де ля Гар, и Владимирская губерния с прапращуром Ильей Муромцем, и Гумилёв со стихом о Распутине «Мужик», и история красного бычка, и замечательная речь няньки-волчихи Нади, и живописные очерки Александрова и Коктебеля, и печаль вперемешку с полемикой — много чего.
Этот мемуар она предполагает отдать в «Волю России», а пока суд да дело, читает его на своем вечере 25 мая 1931 года в зале «Эвритмия» на улице Кампань Премьер. 31 мая, на Троицын день, пишет Саломее:
Вечер прошел с полным успехом, зала почти полная. Слушали отлично, смеялись где нужно, и — насколько легче (душевно!) читать прозу. 2-ое отд<еление> были стихи — мои к М<андельшта>му, где — между нами — подбросила ему немало подкидышей — благо время прошло! (1916 г. — 1931 г.!) (Он мне, де, только три, а ему вот сколько!) А совсем закончила его стихами ко мне: «В разноголосице девического хора», — моими любимыми.
Денежный успех меньше, пока чистых 700 фр<анков>, м<ожет> б<ыть> еще подойдут, — часть зала была даровая, большая часть 5-франковая, «дорогих» немного. Но на кварт<ирный> налог (575 фр<анков>) уже есть — и то слава Богу. Хотя жаль. <…>
<Приписка на полях> <…> Да! Читала я в красном до полу платье вдовы Извольского и очевидно ждавшем меня в сундуке 50 лет. Говорят — очень красивом. Красном — во всяком случае. По-моему, я цветом была — флаг, а станом — древком от флага.
Запись из дневника поэтессы Христины Кротковой: «Только что с вечера Марины Цветаевой. Билеты дорогие, но публики довольно много. С изрядным опозданием на деревянной сцене появляется она — в ярко-красном вечернем платье, декольте. Держит себя очень непосредственно, но почти не бестактно. Звонкий, не низкий голос, которым она прекрасно владеет. Вероятно, из нее вышла бы неплохая актриса».
Георгия Иванова на вечере не было. Был Адамович, отозвался в парижской «Иллюстрированной России» (1931. № 26):
Марина Цветаева каждой весной устраивает свой вечер.
В этом году в программе его, кроме стихов, были «Воспоминания о Мандельштаме».
Убежден, что далеко не всем, кто будет эти строки читать, имя Мандельштама известно. Странная судьба у этого поэта. В кругах литературных его стихи ценятся необычайно высоко, «на вес золота», можно было бы сказать. Анна Ахматова назвала его первым русским поэтом, — и это было при жизни Блока. Но в «широкую публику» он не проник. Есть на это причины, конечно, — их долго бы излагать.
