Вечер, увы, термовый и даже с опозданием на 5 дней — но нельзя же читать о Маяковском как раз в первый день Пасхи!
Вы чудесно выступили на <Бл> [зачеркнуто] Жиде (почему я чуть было не написала о Блоке? М. б. в связи с Пасхой, — единственно о ком бы, и т. д.), т. е. сказали как раз то, что сказала бы я. Иного мерила, увы, у нас нету!
Между прочим, совсем недавно — «Последние новости» (1933. 2 марта) — Адамович в рецензии на очередной номер «Современных записок» (№ 51) написал: «Особняком, как всегда — Марина Цветаева. Кто ее стихи любит, тому придется по сердцу и «Дом». Почти то же самое мне хотелось бы сказать и о цветаевской статье, в этом номере законченной, — «Искусство при свете совести»: — кто Цветаеву любит, тот с увлечением прочтет и эти ее размышления. Ни об искусстве, ни о совести, ни об искусстве при свете совести он решительно ничего не узнает. Но кое-какие сведения о самой Цветаевой, кое-какие данные для постижения ее щедрой и капризной натуры получит. Цветаева принадлежит к тем авторам, которые только о себе и могут писать. Пишет она, во всяком случае, интересно. Спасибо и на этом».
Пришел ли Адамович на ее вечер, неизвестно. Интересней другое — шаг МЦ к нему. Она отправила ему много писем с непонятной подписью, где хвалила его печатные высказывания, он не отвечал и уничтожал их. Потом пожалел.
Еще более интересно — МЦ повернулась и к Ходасевичу (июль 1933-го): «Помириться со мной еще легче, чем поссориться. Нашей ссоры совершенно не помню, да, по-моему, нашей и не было, ссорился кто-то — и даже что-то — возле нас, а оказались поссорившимися — и даже поссоренными — мы. Вообще — вздор. Я за одного настоящего поэта, даже за половинку (или как <в> Чехии говорили: осьминку) его, если бы это целое делилось! — отдам сотню настоящих не-поэтов».
Обращение к Ходасевичу вызвано необходимостью уточнить одно из мест, связанных с его именем в воспоминаниях МЦ о Волошине «Живое о живом», идущих в «Современных записках». Об этом ее попросил редактор журнала Вадим Викторович Руднев.
Здесь своя история. Руднев — человек богатой биографии: врач по профессии, бывший московским городским головой, в Париже занялся журналистикой. Совместно с М. О. Цетлиным и М. В. Вишняком он вел «Современные записки» в самые тяжелые депрессивные годы, добывая деньги на издание журнала. Точное языковое чутье Руднева соотносилось с журнальными законами — лаконизмом, литературной дипломатией и недвусмысленностью авторских высказываний. Это ущемляло вольных художников слова, и не только МЦ. Но ее — особенно, поскольку неизбежный конфликт в диалоге «автор — редактор» она воспринимала как схватку поэзии с антипоэзией. Некоторая ледовитость его характера, известная русскому литературному Парижу, была во многом вынужденной маской, из-под которой в сторону МЦ не раз выглядывало сочувственное человеческое лицо. По крайней мере именно Руднева она предпочитала его соредакторам Вишняку и Фондаминскому. «Живое о живом» резали по живому. МЦ обращается к Рудневу:
Clamart (Seme)
10, Rue Lazare Carnot
19-го июля 1933 г.
Милый Вадим Викторович,
Полное разрешение Ходасевича проставлять его имя: он мне вполне доверяет. Письмо его храню как оправдательный документ.
Я не знаю, кто правил корректуру, — Вы или М. Вишняк, но там предложены (карандашом) некоторые замены (мужской род на женский, знаки), которые я, в случае несогласия, восстанавливаю в прежнем виде, (речь о пустяках, упоминаю для очистки совести!) Мне очень жаль (Вам — нет, конечно!), что моя корректура идет к Вишняку, а не к Вам, мы с Вами хотя и ссоримся — но в конце концов миримся, а с Вишняком у меня никакой давности…
Ходасевич отлично помнит Марию Паппер
[227] и, вдохновленный мною, сам хочет о ней писать воспоминания. Видите, какой у этих одиночек (поэтов) — esprit de corps
[228] и имя дал — и сам вдохновился!
Написал мне, кстати, милейшее письмо, на которое я совершенно не рассчитывала — были какие-то косвенные ссоры из-за «Верст», и т. д.
Все это потому, что нашего полку — убывает, что поколение — уходит, и меньше возрастное, чем духовное, что мы все-таки, с Ходасевичем, несмотря на его монархизм (??) и мой аполитизм: гуманизм: МАК-СИЗМ в политике, а проще: полный отворот (от газет) спины — что мы все-таки, с Ходасевичем, по слову Ростана в передаче Щепкиной-Куперник: — Мы из одной семьи, Monsieur de Bergerac! Так же у меня со всеми моими «политическими» врагами — лишь бы они были поэты или — любили поэтов.
А в общем (Мария Паппер — Ходасевич — я) еще один акт Максиного миротворчества. Я его, кстати, нынче видела во сне всю ночь, в его парижской мастерской, где я никогда не была, и сама раскрывала окно и дверь от его астмы.
Рукопись получила. Корректуру Вишняку — самое позднее — завтра. Я сейчас, после всей прозы, дорвалась до стихов и с величайшим трудом отрываюсь.
Всего лучшего! Спасибо еще раз за деньги к терму.
А в Булонь нам нужно непременно — хоть под бу-лоньские каштаны — ибо Мур с 1-го окт<ября> начнет ходить в гимназию, к<отор>ая мне, кстати, очень понравилась. (Была на акте.)
Желаю Вам, милый Вадим Викторович, хорошего лета и полного отдыха от рукописей. Пускай Вишняк почитает!
МЦ.
МЦ отослала текст мемуара о Волошине — Маргарите Сабашниковой (его первой жене), указав на выкинутые места. Сабашникова ответила ей сердечным письмом, одновременно написав Марии Цетлиной: «Когда получилось известие о смерти Макса и мне стали посылать эти плоские и частью издевательские статьи о нем, мне хотелось найти Вас, и, зная, как Макс любил Вас обоих и как Вы с ним были дружны, просить Вас что-нибудь сделать, чтобы сохранить его образ, таким путем искаженный в эмиграции. Неужели мало его мученичества в Советской России! Между тем я получила от Марины Цветаевой ее прекрасные воспоминания о нем. Это миф о Максе, то есть правда о нем. Для многих эти воспоминания были большим удовлетворением. Макса больше знают и ценят в культурном мире, чем это можно думать. Один известный немецкий композитор, живший всегда в России, побывав теперь в Париже, где исполнялись его вещи, говорил мне, что в эмиграции подчас так же преследуется все духовное, как в Советской России. Я поверила ему, когда видела, что вычеркнула редакция «Современных записок» из воспоминаний. Это такое же безвкусие, как если бы в равеннских мозаиках замазали золотой фон. Все остальное без конца, который целиком вычеркнут, просто не имеет смысла, или имеет стиль анекдотов. Я слышала, что Вы имеете отношение к «Совр<еменным> запискам» и хотела просить Вас заступиться за Макса, спасти его истинный образ. Помните, каким верным другом он был всегда; он бы за каждого из нас заступился, и я думаю, что во имя этой дружбы Вы, верно, что-нибудь можете достичь в этом направлении. Эти последние страницы воспоминаний, как завет самого Макса — лучшее, что он дал нам. Это, действительно, «живое о живом»! И нужное душам, захлебывающимся в болоте». МЦ приложила это письмо к одному из своих писем в адрес Руднева.
