Через два дня Мария Папер явилась снова. Я сказал ей, что стихи плохи. Она ответила безучастным голосом:
— Я написала другие.
И вынула еще две тетрадки.
— Когда ж это вы написали?
— Я не знаю. Вчера, сегодня.
— Сколько же стихотворений вы пишете в день?
— Я не знаю. Вчера написала двадцать.
Я спросил, зачем она пишет о том, чего не знает и чего не было. Она долго молчала, потом выпалила, потупившись:
— Но ведь я только об этом и думаю. <…>
Вся поэтическая Москва знала наизусть ее четверостишие, приводимое и Мариной Цветаевой…
Экспрессионизм МЦ, сжатость и темп ее стилистики принадлежат только ей, но оба поэта волей-неволей ввели в историю русского стихотворства третьего, жалкого и симпатичного, и инициатива — за МЦ. Никакого злорадства, лишь участливость и всепонимание, с оттенком само-иронии. Ходасевич напечатал свою прозу «Неудачники. Из воспоминаний» почти через два года — в «Возрождении» (1936.10.12 января). За это время между ним и МЦ установились отношения дружелюбия на расстоянии.
Между прочим, портрет Марии Папер Ходасевич завершает еще одной историей (общей с МЦ), — о Владимире Оттоновиче Нилендере: «Впоследствии мне рассказывали, что влюбившись в филолога и поэта В. О. Н., году в 1912, приезжала она <Папер> к нему под Тарусу, в деревню, где он давал уроки. Мужик привез ее на телеге, протряся верст пятнадцать со станции в знойный июльский день. Она пропищала десятка три стихотворений, отказалась от пищи и питья и взгромоздилась опять на телегу. Оставшиеся долго смотрели ей вслед, как она подскакивала на выбоинах, распустив черный зонтик и вытянув ноги в ослепительно сверкающих галошах. С тех пор след ее затерялся».
Вполне забавно, если не грустно, — обе молодые поэтессы, Марина Цветаева и Мария Папер, испытали первое девическое чувство к одному и тому же человеку с практически одинаковым результатом: это кончилось ничем, кроме стихов, разумеется. Может быть, со стороны Ходасевича, всё знавшего про всех, это особый намек специально для МЦ, написавшей в тех же воспоминаниях диалог с Максом у входа в грот Карадага: «— А это, Марина, вход в Аид. Сюда Орфей входил за Эвридикой. <…> Об Орфеея впервые, ушами души, а не головы, услышала от человека, которого — как тогда решила — первого любила… Это был переводчик Гераклита и гимнов Орфея. От него я тогда и уехала в Коктебель…»
В июле 1933-го МЦ дорвалась до стихов удивительных.
Мой письменный верный стол!
Спасибо за то, что шел
Со мною по всем путям.
Меня охранял — как шрам.
Мой письменный вьючный мул!
Спасибо, что ног не гнул
Под ношей, поклажу грез —
Спасибо — что нес и нес.
Строжайшее из зерцал!
Спасибо за то, что стал
— Соблазнам мирским порог —
Всем радостям поперек,
Всем низостям — наотрез!
Дубовый противовес
Льву ненависти, слону
Обиды — всему, всему.
…..
Мой письменный верный стол!
Спасибо за то, что ствол
Отдав мне, чтоб стать — столом,
Остался — живым стволом!
С листвы молодой игрой
Над бровью, с живой корой,
С слезами живой смолы,
С корнями до дна земли!
Сложился цикл «Стол» из шести стихотворений, концовку последнего, шестого, печатают поныне неверно (курсив мой):
Квиты: вами я объедена,
Мною — живописаны.
Вас положат на обеденный,
А меня — на письменный.
…..
Каплуном-то вместо голубя
— Порх! Душа при вскрытии.
А меня положат — голую:
Два крыла прикрытием.
Печатают: «— Порох! Душа при вскрытии». Порох тут ни при чем, «порх!» означает отлет души.
Теперь стихи МЦ вырываются сухим огнем. Молодой фонтан иссяк. Это было давно: «брызги из фонтана». Об этом стихотворении — «Моим стихам, написанным так рано…» — ей довелось вспомнить по случаю получения письма из Эстонии, где жил Юрий Иваск, которому двадцать пять лет. Он уже писал МЦ пару лет назад, пригласив участвовать в издании «Русский магазин», и она отвечала ему. Теперь он прислал ей свою статью о ней. 4 апреля 1933-го она подробно, по каждому пункту ответила («отзвуки и реплики») — отрецензировала его труд. Пожалуй, ему полезны были более частностей — обобщенные самохарактеристики: «Драгоценные вина»
[229] относятся к 1913 г. Формула — наперед — всей моей писательской (и человеческой) судьбы. Я всё знала — отродясь. NB! Я никогда не была в русле культуры. Ищите меня дальше и раньше. <…> Нет, голубчик, меня не «не-помнят», а просто — не знают. Физически не знают. Вкратце: с 1912 г. по 1920 г. я, пиша непрерывно, не выпустила, по литературному равнодушию, вернее по отсутствию во мне литератора (этой общественной функции поэта) — ни одной книги. Только несколько случайных стихов в петербургских «Северных Записках». Я жила, книги лежали. По крайней мере три больших, очень больших книги стихов — пропали, т. е. никогда не были напечатаны. В 1922 г. уезжаю за границу, а мой читатель остается в России — куда мои стихи (1922 г. — 1933 г.) НЕ доходят. В эмиграции меня сначала (сгоряча!) печатают, потом, опомнившись, изымают из обращения, почуяв не-свое: тамошнее! Содержание, будто, «наше», а голос — ихний. Затем «Версты» (сотрудничество у Евразийцев) и окончательное изгнание меня отовсюду, кроме эсеровской Воли России. Ей я многим обязана, ибо не уставали печатать — месяцами! — самые непонятные для себя вещи: всего Крысолова (6 месяцев!), Поэму Воздуха, добровольческого (эсеры, ненавидящие белых!) Красного бычка, и т. д. Но Воля России — ныне — кончена. Остаются Числа, не выносящие меня. Новый Град — любящий, но печатающий только статьи и — будь они трекляты! — Соврем<енные> Записки, где дело обстоит так: — «У нас стихи, вообще, на задворках. Мы хотим, чтобы на 6 стр<аницах> — 12 поэтов» (слова литер<атурного> редактора Руднева — мне, при свидетелях). И такие послания: — «М<арина> И<вановна>, пришлите нам, пожалуйста, стихов, но только подходящих для нашего читателя, Вы уже знаете…». Ббльшей частью я не знаю (знать не хочу!) и ничего не посылаю, ибо за 16 строк — 16 фр<анков>, а больше не берут и не дают. Просто — не стоит: марки на переписку дороже! (Нищеты, в которой я живу, Вы себе представить не можете, у меня же никаких средств к жизни, кроме писания. Муж болен и работать не может. Дочь вязкой шапочек зарабатывает 5 фр. в день на них вчетвером (У меня сын 8-ми лет, Георгий) и живем, т. е. просто медленно издыхаем с голоду. В России я так жила только с 1918 г. по 1920 г., потом мне большевики сами дали паек. Первые годы в Париже мне помогали частные лица, потом надоело — да еще кризис, т. е. прекрасный предлог прекратить. Но — Бог с ними! Я же их тоже не любила.)».
