Аля окончила — или оставила, это не совсем ясно — свою школу живописи и теперь будет искать работу по иллюстрации книг или периодики. Сергей Яковлевич занят хлопотами о советском гражданстве, тогда как МЦ хлопочет за них обоих о картах d’identite, удостоверениях личности, которые надо оплачивать. В конце октября Сергей Яковлевич пишет Лиле:
«Очень возможно, что мы довольно скоро увидимся. Отъезд для меня связан с целым рядом трудностей порядка главным образом семейного. Будь я помоложе — насколько бы мне все это было бы легче. В ужасный я тупик залез. И потом с детства у меня страх перед всякими «роковыми» решениями, которые связаны не только с моей судьбой. Если бы я был один!!!!!
В Россию я поеду один».
Положение дел хорошо описано МЦ в письме к найденной-таки Саломее (от 12 октября 1933 года):
Е. А. И<звольская>, которая сама всю эту «мне-по-мощь» затеяла, сейчас от нее решительно отказывается, полагаясь на мое устройство в Посл<едних> Н<о-востях> (раз в полтора месяца статья 200 фр<анков>) и вообще на Бога. Бог с ней, но свинство большое, тем более, что не откровенное, а лицемерное.
2) С<ережа> здесь, паспорта до сих пор нет, чем я глубоко-счастлива, ибо письма от отбывших (сама провожала и махала!) красноречивые: один все время просит переводов на Торг-Фин (?), а другая, жена инженера, настоящего, поехавшего на готовое место при заводе, очень подробно описывает как ежевечерне, вместо обеда, пьют у подруги чай — с сахаром и хлебом. (Петербург)
Значит С<ереже> остается только чай — без сахара и без хлеба — и даже не — чай.
Кроме того, я решительно не еду, значит — расставаться, а это (как ни грыземся!) после 20 л<ет> совместности — тяжело.
А не еду я, п. ч. уже раз уехала. (Саломея, видели фильм «Je suis un evade»
[232], где каторжанин добровольно возвращается на каторгу, так вот!)
3) Веру Сувчинскую видаю постоянно, но неподробно. Живет в городе, в Кламар приезжает на побывку, дружит с неизменно-еврейскими подругами, очень уродливыми, которые возле нее кормятся (и «душевно» и физически), возле ее мужских побед — ютятся («и мне перепадет»!), а побед — много, и хвастается она ими, как школьница. Свобода от Сувчинского ей ударила во все тело: ноги, в беседе, подымает, как руки, вся в непрерывном состоянии гимнастики. Больше я о ней не знаю. Впрочем есть жених — в Англии.
4) Я. Весь день aller-et-retour
[233], с Муром в школу и из школы. В перерыве зубрежка с ним (или его) уроков. Франц<узская> школа — прямой идиотизм, т. е. смертный грех. Все — наизусть: даже Священную Историю. Самое ужасное, что невольно учу и я, все вперемежку: таблицу умножения (к<отор>ая у них навыворот), грамматику, географию, Галлов, Адама и Еву, сплошные отрывки без связи и смысла. Это — чистый бред. Наши гимназии перед этим — рай. ВСЁ НАИЗУСТЬ.
Писать почти не успеваю, ибо весь день раздроблен — так же как мозги.
Кончаю большую семейную хронику дома Иловайских, резюме которой (система одна со школой!) пойдет в Совр<еменных>3аписках, т. е. один обглоданный костяк.
Вот моя жизнь, которая мне НЕ нравится!
В начале сентября МЦ посылает Рудневу прозаическую вещицу под названием «Дедушка Иловайский», которую до того не принял Милюков («Последние новости»), сказав между тем: «Высокохудожественно, очень, как материал, но…» Рудневу — нравится, она запрашивает увеличение объема, он согласен, но время идет, объем разрастается, обретает заголовок «Дом у Старого Пимена», 16 ноября МЦ констатирует: «Наконец — конец».
В том же ноябре Осип Мандельштам написал стих-инвективу «Мы живем, под собою не чуя страны…», неосторожно читает ее многим, наверное паре дюжин людей, в самых неподходящих местах, Пастернак где-то то ли на безлюдной Тверской-Ямской, то ли на Тверском бульваре отшатывается — я этого не слышал, — а сам автор недоволен концевым двустишием «Что ни казнь у него, то малина / И широкая грудь осетина»:
— Нет, нет! Это плохой конец. В нем есть что-то цветаевское. Я его отменяю. Будет держаться и без него!
Некоторые постоянные корреспондентки МЦ постепенно отпадают от нее. В письме Пастернаку от 20 ноября 1933 года Раиса Николаевна Ломоносова объясняет прекращение переписки с МЦ: «…приходили отчаянные письма от М. И. Ц<ветаевой> с просьбами о денежной помощи, а мы сами были в долгу у всех друзей. Каждая Чубина
[234] операция, больничные счета увеличивали долги… и наша переписка с М<ариной> И<вановной> прервалась. Она приняла невозможное за нежелание».
Плохо — не всем. Некоторым — хорошо. 24 ноября 1933-го МЦ пишет Тесковой: «Премия Нобеля. 26-го буду сидеть на эстраде и чествовать Бунина. Уклониться — изъявить протест. Я не протестую, я только не согласна, ибо несравненно больше Бунина: и больше, и человечнее, и своеобразнее, и нужнее — Горький. Горький — эпоха, а Бунин — конец эпохи. Но — так как это политика, так как король Швеции не может нацепить ордена коммунисту Горькому… Впрочем, третий кандидат был Мережковский, и он также несомненно больше заслуживает Нобеля, чем Бунин, ибо, если Горький — эпоха, а Бунин — конец эпохи, то Мережковский эпоха конца эпохи, и влияние его и в России и за границей несоизмеримо с Буниным, у которого никакого, вчистую, влияния ни там, ни здесь не было. А Посл<едние> Новости, сравнивавшие его стиль с толстовским (точно дело в «стиле», т. е. пере, которым пишешь!), сравнивая в ущерб Толстому — просто позорны. Обо всем этом, конечно, приходится молчать. <…>
Бунина еще не видела. Я его не люблю: холодный, жестокий, самонадеянный барин. Его не люблю, но жену его — очень. Она мне очень помогла в моей рукописи, ибо — подруга моей старшей сестры (внучки Иловайского) и хорошо помнит тот мир. Мы с ней около полугода переписывались. Живут они в Grass’e (Côté d’Azur)
[235], цветочном центре (фабрикация духов), в вилле «Belvedere», на высочайшей скале. Теперь наверное взберутся на еще высочайшую».
Поздравительную телеграмму МЦ отправила — Вере Николаевне Буниной.
В начале этого года Вера Николаевна писала одной из своих подруг: «У меня новая дружба в письмах с Мариной Цветаевой, — все бывает на свете». В августе МЦ засыпала Бунину вопросами — десять вопросов — на тему Иловайского: она не знает и года смерти этого деда.
Отчего — Иловайский? МЦ узнает из письма от сестры Аси, что в апреле умер брат — Андрей Цветаев. «Теперь Вы может быть поймете, дорогая Вера Николаевна, почему мне нужно воскресить весь тот мир — с его истоком». Вера Николаевна сообщает ей о смерти своего отца. МЦ сочувствует: «Мы с Вами должны очень, очень торопиться! дело — срочное». Бунина снабдила ее драгоценными подробностями и уточнениями, на что МЦ реагирует соответственно: «Я, конечно, многое, ВСЁ, по природе своей, иносказую, но думаю — и это жизнь. Фактов я не трогаю никогда, я их только — толкую». У нее же, у Веры (они уже обходятся без отчеств), МЦ просит узнать точную дату открытия Музея отца, поскольку очерк «Музей Александра III» будет опубликован в «Последних новостях» 1 сентября 1933 года, а она на том торжестве больше всего помнит взгляд царя и, к своему ужасу, перезабыла все статуи, собранные отцом. «(Это жизнь мне мстит — за мои глаза, ничего не видящие, ничего не хотящие видеть, видящие — свое)».
