Ни Веймара, ни Савойи в Париже не произошло. Это был провал, а не встреча: невстреча. Не свидание равных, но участие в какой-то массово-непонятной акции. Его убивало ложное триумфаторство, помещение его фигуры в чуждое, не принадлежащее ему место. Конгресс продолжил дело Первого Всесоюзного съезда советских писателей, определив ему безвоздушное место корифея. Ему нечем было дышать. Этого она не понимала, не улавливала, знать не знала и видеть не видела. Это было взаимно, со своей стороны и он был глух и слеп по отношению к ней. На ее вопрос, ехать или не ехать в СССР, он отвечал невразумительно вплоть до: «Ты полюбишь колхозы!» Она сочла его предателем Лирики.
Но МЦ с Муром надо уезжать. Уже куплены железнодорожные билеты в южную сторону, к Средиземному морю, в местечко Фавьер. 28 июня 1935-го они расстались с Пастернаком. Он переходит под опеку Али. Она с утра сидит у него в отеле «Мэдисон», вяжет, в номере очень жарко и очень много апельсинов. Заглядывает Сергей Яковлевич, получив впечатление, сформулированное позже: «Борис оказался невменяемым». Болезнь длится, Пастернак никуда не хочет, в обществе Эфронов изредка ходит по Парижу, по книжным магазинам и универмагам.
1935 год разломился на две части — до и после конгресса.
Что было до? 2 февраля совместно с Ходасевичем в зале Научного общества провели чтения о Блоке. МЦ — «Моя встреча с Блоком», Ходасевич — «Блок и его мать». Народу было много: полный зал, человек восемьдесят. Заработали с Ходасевичем ровно по 100 франков, так что МЦ не смогла даже оплатить двух месяцев Муриного учения (160 франков) — как мечтала.
В этот блоковский день из дому ушла Аля. Ушла «на волю», играть в какой-то «студии». Ушла внезапно. Утром МЦ, готовясь к вечеру, попросила ее сходить за лекарством Муру, в ответ:
— Да, да…
И через десять минут опять:
— Да, да…
Сидит штопает чулки, потом читает газету, просто — не идет. Дальше — больше. Когда МЦ ей сказала, что «так измываться надо мной в день моего выступления — позор», Аля заявила:
— Вы и так уж опозорены.
— Что?
— Дальше некуда. Вы только послушайте, что о вас говорят.
На фразу «Вашу лживость все знают» — МЦ влепила ей пощечину.
Сергей Яковлевич, взбешенный женой, сказал дочери, чтобы она ни минуты больше здесь не оставалась, и дал ей денег на расходы. Это был своеобразный вклад в семейную жизнь, дома он лишь ночевал, целыми днями пропадая в неведомом пространстве. Сестре Лиле он пишет в феврале:
«А ты знаешь, что помимо всего я организовал здесь театральную студию. Через неделю первый открытый спектакль. Но все это не то, что хотелось бы.
Каждый раз я тебя спрашиваю, в чем ты нуждаешься? Очень прошу ответить. Недавно был случай, который я пропустил, п<отому> что не знал что тебе нужно. Сегодня могу послать только коробку сардинок (побаиваюсь, что передатчик слопает их дорогой).
Все мои друзья один за другим уезжают, а у меня семья на шее. Вот думаю отправить Алю. Она замечательная рисовальщица.
А с Мариной прямо зарез».
Вот она откуда, эта студия, — от Сергея Яковлевича.
У Али хранилась книга «Мóлодец» (Прага, 1925) с надписью: «Але — моему абсолютному читателю». Эту надпись МЦ сделала во Вшенорах 7 мая 1925 года. Через десять лет приписала: «1925–1935 гг.».
Очаг вражды угас, и МЦ в основном стала приводить в порядок свои послероссийские стихи. Их много, но почти нет дописанных: не успевала.
Навещала родителей Гронского, живущих врозь.
В огромной и бедной скульптурной студии матери — изображения сына в разном возрасте.
Отец сидел и читал письма Николая Павловича к МЦ, она сидела и читала его скромную черную клеенчатую книжку со стихами семилетней давности, посвященными ей.
Из глубины морей поднявшееся имя.
Возлюбленное мной — как церковь на дне моря,
С Тобою быть хочу во сне — на дне хранимым
В глубинных недрах Твоего простора.
Одновременно он заливал стихами некую В. Д. МЦ полагала, что многие из этих стихов на самом деле посвящены ей. В частности, стихотворение «Встреча»:
Пусть дважды будет приговор
Над золотой Твоей главою, —
Я заключаю договор
С Твоей бессмертною душою.
В крылатости безруких плеч,
Из стран последних вдохновений, —
Зову Тебя из вихря встреч,
Зову из ветра посещений.
Так, крылья на груди крестом —
Не сломит Веры вероломность —
Приди, покинь высокий дом.
Зову тебя в мою бездомность.
Из февральских писем МЦ к Тесковой:
«Самое странное, что тетрадь полна посвящений В. Д. (его невесте, к<отор>ая вышла замуж за другого) — посвящений 1928 г., когда он любил — только меня. Но так как буквы — другим чернил ом, он очевидно посвятил ей — ряд написанных мне, а мне оставил только это — неперепосвятимое — из-за имени. (Марина: море).
Напр<имер> — рядом с этим, т. е. в те же дни — посвященные В. Д. стихи о крылатой и безрукой женщине. Прочтя сразу поняла, что мне, ибо всю нашу дружбу ходила в темно-синем плаще: крылатом и безруком. А тогда — никакой моды не было, и никто не ходил, я одна ходила — и меня на рынке еще принимали за сестру милосердия. И он постоянно снимал меня в нем. И страшно его любил. А его невеста — видала карточку — модная: очень нарядная и эффектная барышня. И никакого бы плаща не надела — раз не носят. Когда прочтете переписку, поймете почему двоелюбие в нем — немыслимо. Очевидно — с досады, разошедшись со мной. Или ей — как подарок…»
Точно так же Ахматова ревниво и безоговорочно пеклась о стихах Гумилёва, по ее разумению, к ней обращенных. Лестно быть Беатриче? Не только. Важен диалог поэтов, образцовый в отдаленном прошлом: Сафо — Алкей. Любовное чувство выводится из разряда земных страстей на другой уровень, вне четвертого измерения. Неважно, что Гронский — не Гумилёв. МЦ нужен ее певец. С Рильке — получилось, с Пастернаком — тоже. Остальные — пожалеют.
Памяти Гронского написались четыре стихотворения, одна вещь («Оползающая глыба…») уже существовала, получился цикл «Надгробие», но вослед циклу возникло ударно-сконцентрированное восьмистишие:
Никому не отмстила и не отмщу —
Одному не простила и не прощу
С дня как очи раскрыла — по гроб дубов
Ничего не спустила — и видит Бог
Не спущу до великого спуска век…
— Но достоин ли человек?..
— Нет. Впустую дерусь: ни с кем.
Одному не простила: всем.
МЦ думает о книге переписки с Гронским 1928 года, начала переписывать в даренную ей Верой Буниной книжку — эту переписку. 11 апреля 1935 года в зале Географического общества она прочла свой доклад о поэзии Гронского «Поэт-альпинист». В «Последних новостях» была напечатана программа доклада: «Может ли в эмиграции возникнуть поэт? — Чего ждать от еще одной поэмы? — Потомок Державина. — Что такое поэтическая «невнятица». — Смысл гибели Николая Гронского. — Письма с Альп. — Альпинизм спортсмена и альпинизм поэта. — Поэма Белла-Донна: суть и форма. — Белла-Донна и Мцыри. — Эмиграция так же бессильна поэта — дать, как поэта — взять. Законы поэтической наследственности. — Корни поэзии».
