Он никогда не загорал, болел. Предполагался туберкулез, осложненный астмой. Еще не просохли чернила на пере, которым он писал сестре Елизавете из Финляндии, из городка Эсбо, где лечился, 18 апреля (1 мая по новому стилю) в Москву: «Я мог бы, если это можно устроить, приехать к тебе, погостить у тебя два дня, а потом прямо с тобою в Крым. <…> Как ты себя чувствуешь? (Сестра тоже болела. — И. Ф.) Возлагаю большие надежды на Крым, ибо физически чувствую себя очень неважно. <…> Лиля дорогая, прошу тебя и очень прошу, чтобы ты поскорее дала мне знать об отъезде. Уж очень мне здесь тяжело: сидеть одному».
Сережа родился в начале октября (по новому стилю) — как и Марина, но годом позже. Им обоим нравилось утверждать, что они родились в один день, с годичной разницей.
За ним была семейная история, страшная и единственная в своем роде. Елизавета Петровна Дурново, его будущая мать, семнадцати лет ушла в революцию — в подполье таких организаций, как «Земля и воля» и «Черный передел». С семьей, весьма известной в России, порвала. Прошла Петропавловку, уехала за границу с мужем — выйдя замуж за революционера Якова Константиновича (Калмановича) Эфрона, родила ему девятерых детей. Мальчик Константин, двумя годами младше Сережи, четырнадцати лет покончил с собой в петле, мать ушла в тот же день следом за ним, тем же способом, на том же крюке.
Старшей в московской ветви семьи (была и петербургская) стала Лиля, Елизавета. Сереже было семнадцать лет. Рана была открыта.
В начале лета было еще не многолюдно. У Макса гостят художники — два Константина: Богаевский, Кандауров. Из знаменитостей — «Игорь Северянин»: об этом в первую очередь сказала Марина Асе, подъехавшей позже. Ася увидела его — высокий тонкий юноша, томно нюхающий розы на кустах. Его дополняли испанка красавица Кончит-та и безумная поэтесса Мария Папер. На следующий день оказалось, что вся эта троица — видимость, надувательство, розыгрыш. Это были Сережа Эфрон и его сестры. Молодость брала свое. Веселились.
Отправились на мажаре — это большая длинная телега с решетчатыми бортами — в Старый Крым. Мнились видения — то воздушный корабль, то деревня в небесах. Путешествием управлял Макс. В Старом Крыму остановились на ночь у певицы Олимпиады Сербиной, были награждены вечером музыки. Настанет срок — вот-вот, в годы гражданской разрухи — в Старом Крыму найдет себе долговременное пристанище Ася.
В Старый Крым — бывшую древнюю столицу Крыма — из Коктебеля вела семнадцатикилометровая земская дорога, по которой ходили пешком и ездили на мажарах старокрымские болгары — на свои виноградники в Коктебеле. Непростая дорога, временами мрачная. Существовала легенда: первоначально дорога проложена руками рабов и утрамбована ногами римских легионеров. Да, это, видимо, легенда. А вот — статистика, говорящая о том, какой и когда жил в Старом Крыме народ: в 1805 году — 114 человек (89 крымских татар, 25 цыган), в 1864-м — 699 человек (болгарская колония), в 1887-м — 792 человека, в 1897-м — 3247 (2232 православных, 617 крымских татар, 398 армян), в 1926-м — 4568 человек (1897 русских, 1183 болгарина, 900 греков, 266 крымских татар, 175 украинцев, 84 еврея, 63 немца). Последние цифры были сильно подкорректированы в начале 1930-х годов толпами истощенных бродяг из мандельштамовского стихотворения «Старый Крым»:
Природа своего не узнает лица,
И тени страшные Украины, Кубани…
Как в туфлях войлочных голодные крестьяне
Калитку стерегут, не трогая кольца…
Правда, они там не жили, они там умирали.
Лето 1911-го стало рубежом. У Марины — Сережа, к Асе приехал Борис Трухачев, ее напарник-конькобежец с Патриарших. Он был человек настроения, неожиданных поступков и уже попивал. Они с Асей всё выясняли, кто из них главный.
Пути этих пар расходились в разные стороны. Марина увезла Сережу в Москву, а затем — в Башкирию, на кумыс. Деньги у обоих были — наследственные, от родителей. 8 июля простились на феодосийском вокзале. Сестры обменялись рукопожатием, они никогда не целовались.
Путь из Коктебеля в Москву был стремительным и веселым. Рапортовали открытками сестрам Сережи. Из Мелитополя, 9 июля: «Взяли кипятку и будем есть все то, что вы нам приготовили. Привет. Милая Лиля и милая Вера. Здесь, т. е. в вагоне пахнет амфорой (эвфемизм отхожего места. — И. Ф.), но мы не унываем». Со станции Лозовая, 10 июля: «Почти все, что дано на дорогу, съедено. Спасибо. Привет».
Сестру Лилю Сережа называет «Влюблезьяна»: сокращение коктебельского прозвища — Старая влюбленная обезьяна.
Из Тулы, 10 июля, пишут в две руки:
«Еще три-четыре часа и мы в Москве, ехали прекрасно. Весь провиант уничтожен. Марина чувствует себя хорошо, я тоже. Спали часов 25. Пока до Москвы, прощайте.
Привет всем, особый Пра».
Доехали до Москвы. Сережа — сестрам:
Москва, 12 июля 1911 г.
Пишу вам сейчас, дорогие, из Москвы. Только что встал — Марина еще спит. Я сижу в кабинете ее отца.
Чувствую себя прекрасно. После дороги совсем не устал, т<ак> к<ак> ехать было прекрасно.
Странно как-то, что вы так далеко. <…>
Москва сейчас странная, совсем пустая — мертвый город. Был в Гагаринском переулке — показывал Марине наш дом. Внутрь нас не впустили, очень на нас косились (вероятно побаивались немного). Наш сад почти совсем вырубили и развели на его месте английский цветник. От сирени остался только один чахлый куст. Жасмину совсем не осталось. Все террасы густо заросли виноградом.
Сегодня едем на Ваганьковское кладб<ище>. Там похоронена тоже мать Марины.
Сережа пишет из Трехпрудного. Будущий тесть — в отъезде. Дом в Гагаринском — дом его бабушки, Елизаветы Никаноровны Дурново, урожденной Посылиной. Похоронены на Ваганьковском она и старший брат, Глеб, который умер семи лет. Со стороны Марины — дед Мейн и мать.
Но пора в путь, в Башкирию, на кумыс. Проехали Самару, обосновались в Усень-Ивановском Заводе Уфимской провинции, в том селе, где когда-то на берегу реки Усень был медеплавильный завод, построенный уральским промышленником Иваном Петровичем Осокиным. В былые времена туда бежали раскольники. Рядом долго уживались русские, башкиры, чуваши, мордва, персы, шведы. Место славилось кумысом.
Сережа дает знать о себе 15 июля 1911-го: «Милая Ли-люк и Вера! Как у вас сейчас в Кокте<бе>ле. Я страшно счастлив. Целую». Марина более подробна: «Сереженька здоров, пьет две бутылки кумыса в день, ест яйца во всех видах, много сидит, но пока не потолстел. У нас настоящая русская осень. Здесь много берез и сосен, небольшое озеро, мельница, речка. Утром Сережа занимается геометрией, потом мы читаем с ним франц<узскую> книгу Daydet <Доде> для гимназии, в 12 завтрак, после завтрака гуляем, читаем, — милая Лиля, простите скучные описания…»
В общем и целом все замечательно. Нельзя сказать, что болезный Сергей замкнут исключительно на себе. Видеть и писать он умеет. Подспудно его многое тревожит.
