В Ольге Вольтере МЦ быстро разочаровывается: «Эта женщина заперта (сама от себя) на семь, а м. б. семижды семь — замков. Уж если я не развязала ей уст…» МЦ мечтала о дружбе с ней, за этим и с этим ехала — а дружбы не вышло: Вольтере поглощена домом и своей женской тоской по любви и страхом надвигающихся неженских лет (ей 32 года, но она живет вперед) — и МЦ в ее душе не оказалось места.
Не заставило себя ждать и другое разочарование МЦ:
«И еще буду жаловаться на Люсьена.
— Уже?
— Да».
Кому жаловаться? Ариадне Берг. А Тесковой — следующее: «Ездила с Муром, и только там обнаружила, насколько он невоспитан (11 лет!). Встречает утром в коридоре старушку-бабушку — не здоровается, за обед благодарит — точно лает, стакан (бокал, каких у нас в доме нет) берет за голову, и т. д. Дикарь. Я к этому, внутри себя, отношусь с улыбкой: знаю, что всё придет (от ума!) другие же (молча) меня жалеют и… удивляются: на фоне моей безукоризненной, непогрешимой воспитанности, вдруг — медведь и даже ведмедь! Не понимая, что воспитанность во мне не от моего сословия, а — от поэта во мне: сердца во мне. Ибо я получила столько воспитаний, что должна была выйти… ну, просто — морским чудищем! А главное — росла без матери, т. е. расшибалась обо все углы. {Угловатость (всех росших без матери) во мне осталась. Но — скорей внутренняя. — И сиротство.)».
В Брюсселе она подумывала о переезде в этот город и высмотрела себе некое окошко в зарослях сирени и бузины, над оврагом, с видом на старую церковь — где была бы счастлива. Одна, без людей, без друзей, одна с новой бузиной. «Но не могу уехать от С<ергея> Я<ковлевича>, к<отор>ый связан с Парижем. В этом всё. Нынче, 5/18 мая, исполнилось 25 лет с нашей первой встречи — в Коктебеле, у Макса…»
Возможно, до нее доходят слухи, что у Сергея Яковлевича появилась «какая-то дама». Однако он большой конспиратор.
С Ариадной Берг МЦ говорит о ее стихах. «Захватите любую из рукописей, ведь дело в принципе. Всё дело у Вас в заострении эпитета и избежании общих, напрашивающихся образов и оборотов. Но это можно показать только на примере. Кроме того — не думая об этом пишет большинство пишущих французов, это, увы, в самом языке, так что я «требую» с Вас — не как с французов». Она входит во вкус наставничества, ее посещают Александр Гингер и Анна Присманова, муж и жена, «серафическая пара» по слову Шаховской. Анна пишет угловато, предметно:
Марине Цветаевой
След истлевших древесных сил —
карандаш мой точу в ночи.
Нож с боков стеарин скосил
деревянной моей свечи.
Жизнь сказала: да будет так! —
заострила графитный взор.
Ты спустилась ко мне в кулак,
стружка, с окаменелых гор.
Чуть похоже на МЦ. В «Поэте-альпинисте» по этому поводу сказано: «…до сих пор я обычно узнавала свои ритмы, свои «методы» (приемы), (которых, кстати, у меня нет), свои «темы» (я, например, пишу о письменном столе, а одна поэтесса тут же — о карандаше)…»
Присманова и Гингер входили в группу формистов, полагая, на уровне деклараций, главной целью стихописания — форму. Но все декларации — лишь инструмент в литературной сутолоке, и дело не в них.
В прошлом году в Париже скончался их единомышленник Борис Поплавский. Он умер во сне, приняв большую дозу героина по просьбе шапочного знакомого, — зачем? МЦ в свое время попросила его выступить на ее вечере и несильно поспорила с ним, считая его беспутным.
Русский литературный Париж в связи с этой смертью крайне взволновался. Но МЦ — вне этого круга и его страстей. Ей хватило Гронского. Присманова написала стихи о «сиянии Бориса».
Было дело, критика отмечала (В. Булич. О новых поэтах II. Журнал содружества (Выборг). 1933. № 7): «М. Цветаева и Поплавский творят именно так, стихийно. В поисках новых путей в поэзии, острой новизны — они отдаются во власть потока ассоциаций, у Поплавского зрительных — образных, у Цветаевой слуховых — словесных. Они не судят, не выбирают сознательно из этого материала того, что им нужно, а делают это по слуху, наугад, вслепую. Для Поплавского образ, для Цветаевой слово — не средство, а самоцель. От этого неясность их поэзии».
Не от этого. Да и «неясность» — кому как.
В Париже отметили пятидесятилетний юбилей Ходасевича. 30 мая 1936-го на литературном обеде в его честь — по подписке, в одном из парижских ресторанов — МЦ видела «весь Монпарнас» (Адамович и его ученики — поэты «Парижской ноты»), Бунина, и милее, живее всего были женщины: очевидно, по живучести в них души. Подарила Ходасевичу хорошую тетрадку «для последних стихов» — может быть, запишет, то есть сызнова начнет писать, а то годы — ничего нет, а жаль. Его последняя книга «Собрание стихов» вышла в издательстве «Возрождение» много лет назад (1927). В последний раздел книги — «Европейская ночь» — отобраны сто двенадцать вещей, половина того, что он сделал за границей. Что касается лирики, МЦ там же и в те же годы написала не намного больше, приблизительно триста готовых стихотворений.
Восемнадцатого июня 1936 года умер Максим Горький. Еще не остыла всенародная травма от гибели 18 мая 1935-го воздушного богатыря — самолета «Максим Горький». Органы искали виновных и в том и в другом.
МЦ продолжает экспериментировать в переводном деле. Русская песня «Полюшко-поле», марш из советского кинофильма «Веселые ребята», Пушкин:
Песня Председателя из «Пира во время чумы»
[256];
Пророк;
Няне;
«Для берегов отчизны дальной…»;
«Свободы сеятель пустынный…»;
К морю;
Бесы;
Приметы;
Заклинание;
Поэту («Поэт! не дорожи любовию народной…»);
Воспоминание;
Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы;
«Брожу ли я вдоль улиц шумных…»;
«Я Вас любил: любовь еще, быть может…»;
Приятелям;
отрывок из «Клеветникам России»;
Стансы
Герой
«Что в имени тебе моем…»;
Анчар (предположительно).
Переводы предназначались для бельгийского антологического сборника «Похвала Пушкину», который редактировала Зинаида Шаховская, но вовремя до нее не дошли, и публикация не состоялась. Дело ограничилось чтением на дому или в гостях, а то и на природе — лесной прогулке с кем-то из внимательных собеседников. Несколько переводов из Пушкина будут опубликованы позже.
