Из Москвы за границу они увозили примус, в Москву Аля возвращается с граммофоном.
Двадцать девятого мая 1937 года в ту же сторону отправляется Александр Иванович Куприн. В Париже на Северном вокзале перед тем, как сесть в московский поезд, счастливый старик сказал:
— Я готов пойти в Москву пешком.
Шестого мая 1937-го крупнейший в мире дирижабль «Гиденбург» был уничтожен пожаром при подходе к причальной мачте в Лейкхерсте (штат Нью-Джерси, США), завершая полет из Франкфурта (Германия). Эта катастрофа унесла тридцать шесть человеческих жизней. Взрыв был слышен на расстоянии пятнадцати миль. Но команда и шестьдесят два пассажира спаслись. Виной пожара было использование водорода — единственного несущего газа, которым располагала Германия, поскольку США отказались поставлять Гитлеру гелий в коммерческих количествах.
В майском Париже открылась Всемирная выставка. МЦ восхищена скульптурой «Рабочий и колхозница» у входа в советский павильон, не в последнюю очередь потому, что это работа женская — автор Вера Мухина. Ну а сам павильон похож на эти фигуры — он и есть воплощение труда этих фигур. По сравнению с ним немецкий павильон — крематорий плюс сейф, по его стенам не фигуры, но идолы. Первый — жизнь, второй — смерть. МЦ видела пять павильонов, на это ушло четыре часа, причем на советский — добрых два.
Она занята срочной перебелкой рукописи «Пушкин и Пугачев» для нового большого серьезного русского журнала «Русские записки», имеющего выходить в Шанхае, — это эссе будет опубликовано во втором номере за 1937 год. В ноябре по ходу японо-китайской войны японские войска захватят Шанхай.
Однако — лето. 11 июля 1937 года МЦ и Мур приехали в небольшой поселок Лакано-Осеан на берегу Бискайского залива в департаменте Жиронда, административный центр (префектура) — легендарный город Бордо. Это южнее Сен-Жиля, где они жили одиннадцать лет назад. Поселок относительно нов, ему не больше ста лет. Мелководье, никакой рыбалки и рыбачьих лодок, огромный пляж с огромными, в отлив, отмелями, и огромный сосновый лес: сосна привилась и высушила болота. Неподалеку пресное озеро. Там древний старик с одноглазой собакой пас стадо черных коров. Вокруг сплошь песок, земли и травы не видно. Во всем стокилометровом лесу одна цементированная тропинка.
Сняли отдельный домик с одной комнатой, кухней и террасой, в пяти минутах ходьбы от моря. Домик чистый и уже немолодой, всё есть, мебель деревенская и староватая. Хозяева — владельцы единственного пляжного кафе.
Из письма МЦ Тесковой:
«Дачников, пока, довольно мало — главный съезд в августе — общий тон очень скромный: семьи с детьми, никаких потрясающих пижам, никакой пляжной пошлости. Хорошее место — только если бы рыба!
Купанье — волны. Плавать почти нельзя. Оно <море> мелкое, постепенное. За два дня было целых три утопленника, к<отор>ых всех троих спас русский maitre-nageur
[278], юноша 21-го года, филолог-японовед. В прошлом году он спас целых 22 человека. Люди, не умеющие плавать, заходят по горло в воду и при первой волне — тонут. А волны непрерывные и сильные: здесь не залив, а совершенно открытое море».
Из Москвы Аля письмом сообщила о смерти Сонечки Голлидэй — началась работа МЦ над «Повестью о Сонечке». «Это было женское существо, которое я больше всего на свете любила». Вышла большая повесть: 230 рукописных страниц. Пойдет в «Русских записках». Ничего другого не писала, только письма.
В Москве Алины таланты оказались востребованы. Для начала в первом номере (август) просоветского журнала «Наша Родина» (бывший «Наш Союз»), издававшегося в Париже на деньги советского постпредства, опубликовано «письмо из СССР» — очерк «На Родине», почти анонимно, за подписью «Аля»: «Как я счастлива, что я здесь! И как великолепно сознание, что столько пройдено и что все — впереди! <…> На моих глазах Москва расправилась с изменой». В ночь с 11 на 12 июня 1937 года расстреляны Тухачевский, Примаков, Якир, Уборевич, Эйдеман и другие лжеучастники военно-фашистского заговора в Красной армии. Восторг Али изумил МЦ. Вскоре Аля начнет работать в выходящем на французском языке журнале «Revue de Moscou», у нее появится псевдоним Алис Феррон.
В Лакано-Осеан, где отдыхали МЦ с Муром, подъехали Лебедевы — Маргарита Николаевна с дочерью Ириной. В первое купание чуть не утонула Ирина — коварные волны, ветер, сильное течение. Немилосердно палит южное солнце, Океан не спасает, Мур жарится на пляже, МЦ предпочитает работу в тени. 9 августа 1937-го она пишет Але эпическое полотно, которое стоит рассмотреть во всем объеме:
А теперь слушай — событие:
В субботу, 7-го, сижу и пишу Сонечку и всё утро дивно пахнет сосновым костром — и я радуюсь. В 10 1/2 — я как раз собираю мешок с купаньем, Мур уже давно на плаже (так! — И. Ф.) — приходит хозяйка из кафэ и громко говорит с соседками, слышу — oh que са brule… Са brule, са brule, са brule
[279] — и мысленно соглашаюсь, п<отому> что третий день пекло пуще фавьерского. Но когда: «40 kilometres a l’heure… la brigade ne suffit pas… appel aux volontaires»
[280] — я выхожу: оказывается с четверговой ночи, т. е. уже третьи сутки горят — ланды
[281], т. е. ГОРИМ — и телефонное сообщение с Lacan-Ville (километров —10) прервано, п<отому> ч<то> сгорели провода — и столбы.
Пока что — всё так же чудесно пахнет.
Часов в пять приходят М<аргарита> Н<иколаевна> с Ирусей — на угощение: устрицы и rose
[282]—я как раз получила от папы деньги (доживала последние 5 фр<анков>). Сидим, я к ужасу М<аргариты> Н<иколаевны> простым ножом вскрываю устрицы (незаметно разрезаю себе дважды палец, который тут же заживает от морской воды) — Ируся поглощает, Мур (с отвращением) подражает, rose чудное… так, до семи. Они идут в гостиницу обедать, сговариваемся встретиться в 9 ч. на главной площади. Но когда в девять выходим — дым и гарь такие, что никого и ничего не видать и нечем дышать: жжет глаза и глот. Весь Lacanau — на площади — и всюду «lе feu»
[283] — и название мест — и скорость огня. Оказывается, огонь уже в Moutchic’e, куда мы недавно с Ирусей ходили — в 4 1/2 к<илометров>, — горит канал (здесь пять озер соединенных каналами), и вообще мы со всех сторон (четвертая — Океан) окружены пламенем. Небо в огромном зареве и зарницах, ни фонаря, ни звезд, тьма и гарь. Л<ебеде>вых, проискав на площади полчаса, не находим и возвращаемся домой — укладываться. Я собираю тетради, иконы, янтари, identite
[284] (NB! напомнил — Мур!), Мурину с<ен>-жильскую фотографию и твою последнюю, только что полученную, и собираюсь нести всё это к М<аргарите> Н<иколаевне>, ибо их вилла — на дюнах, мы же в самом лесу и будем гореть — первые. Но пока увязываю — оне — сами: полчаса искали нас на площади, как мы — их. Выходим вместе, я — с кошёлкой, идем на плаж, но и там дышать нечем, море не чувствуется, глаза плачут и глотка отравлена. Плаж тоже полон: и прилив — полный: некоторые, не разобрав в темноте, оступаются в огромные лужи прилива, смех. Наверху, за дюнами — музыка: казино продолжает работать, т. е. молодежь — танцовать. Тут я чувствую величие ничтожества. Садимся на мокрый как губка песок (М<аргарита> Н<иколаевна> — тоже!) пытаемся пронюхать море (оно — почти на нас и мы — почти в нем) но — одна гарь. М<аргарита> Н<иколаевна> говорит об ишиасе, к<отор>ый мы наверное получим от такого сидения, встаем, бредем дальше, в полной тьме, босиком (М<аргарита> Н<иколаевна> — тоже!) натыкаясь на скелеты ободранных палаток, ничего не узнавая, присаживаемся на лестнице (с их виллы к морю) — огромное зарево — гарь — дышать нечем — слезы льют — везде народ — где-то барабан — везде — сирены — и уже около полуночи.
