Четырнадцатого июня 1940 года МЦ вновь тревожит письмом народного комиссара внутренних дел Л. П. Берию. Ее просьба скромна: «Последний раз, когда я хотела навести справку о состоянии следствия (5-го июня, на Кузнецком, 24), сотрудник НКВД мне обычной анкеты не дал, а посоветовал мне обратиться к вам с просьбой о разрешении мне свидания». Без последствий.
К ним заглядывает друг Пастернака Николай Николаевич Вильям-Вильмонт, переводчик-германист, работающий в журнале «Интернациональная литература». Он сказал, что назревает возможность комнаты в этом районе, за дешевую плату, на зиму, до весны. Говорит, что это пока только перспектива, но она вполне может быть осуществлена. 21 июня Мур записывает: «Вчера в «Интернациональной литературе» мать имела столкновение с некоей Стасовой (по поводу перевода стихов И. Бехера). Стасова относится крайне отрицательно к переводу матери, требует поправки, грозится (если мать хочет забрать рукопись обратно, не желая делать поправок), что тогда другие сделают поправки и т. п. (и все в крайне дерзком тоне). Ну, мать с ней наскандалила и ушла. Вильям-Вильмонт тогда сказал Бехеру, что творится безобразие над переводом его стихов, что это замечательный перевод, потом жена Бехера сказала, что это замечательный перевод, и Стасова осталась с носом. Вообще у Стасовой репутация «властолюбивой» женщины и… стервы. Вильмонт сказал, что с переводом все улажено. <…> 19-го исполнился год нашего пребывания в СССР. Конечно, подобало бы сделать «итоги», но раз дело отца и сестры еще не окончено, а от его исхода зависит очень многое, то такие «итоги» делать рано. Можно считать, что я окончил семилетку и что у мамы всегда будет переводческая работа, и это уже очень хорошо. У нас есть радио, я записан в Библиотеку, есть перспектива двух комнат в центре на зиму — и это хорошо. Аресты же отца и сестры я воспринимаю как несчастные случаи, которые могут иметь три причины: или неосторожные (политически) высказывания Али (по глупости, или ее знакомство с каким-нибудь человеком, которого арестовали), или перемена ориентации внешней политики (с Франции на Германию), или клевета Львовых».
Он настроен позитивно: «Нужно иметь здоровое, чувственное отношение к жизни. Каплю иронии, каплю сарказма, океан ума и каплю сердца, вот что нужно иметь». Однако: «Последнее время у меня участились конфликты с моей матерью, которая не перестает меня упрекать, почему я не хочу ходить с ней гулять». Но они с матерью вместе посмотрели американский фильм «Большой вальс» (о Рихарде Штраусе).
Двадцать восьмого июня советские войска перешли границы Румынии и вступили в Бессарабию и Северную Буковину. «Коммунизм распространяется — и это главное», — на взгляд Мура.
Он пробует найти себя в художестве — о том, что у него есть большие графические способности, ему говорили художники Кравченко, Фальк, Кукрыниксы, Радлов. Он идет — по их совету — в МОССХ (Московский союз художников). Его рисунки посмотрела «зав. отделом самодеятельного сектора». Он сделал вывод, что «все оригинальное ее пугает»: «Для чего я пришел в МОССХ? Просто для того, чтобы мне указали место, группу, студию, где я бы мог получить необходимую «базу» для моего «нормального» развития. Оказывается (по словам этой дамы), в студию меня с моими рисунками принять не смогут».
Мур сделал еще одну попытку устроиться в студию: встретился, второй раз посетив МОССХ, с профессиональными художниками (они в дневнике остались безымянными). Совет был — «работайте сами, превозмогайте трудности». Реакция Мура: «Вот п…..!»
Он купил поэму Асеева «Маяковский начинается» и очень этому рад, потому что поэма отличная и книга хорошо издана. «Вчера вечером были у Меркурьевой (старушки — переводчицы Шэлли). Там познакомились с Кочетковым (переводчиком). Я показал мои рисунки. Всем очень они понравились. Сказали, что непременно нужно показать эти рисунки графику Фаворскому». Показал. Старик Фаворский, бородатый субъект лет шестидесяти, ничего путного не сказал, кроме того, что студий — нет.
Вильмонт не оставляет их своим попечением. 8 июля, приехав на два дня в Москву из Дома творчества писателей в Малеевке, пришел к ним. МЦ подготовила свои переводы болгарских поэтов. «Вильмонту это очень понравится».
Вышел сборник Ахматовой «Из шести книг». «За книгой стихов Ахматовой стояли в очереди с 4 час. утра. Кочетков говорил, что среди вузовцев многие ждут появления сборника стихов матери. («Раз Ахматова выпустила книгу, то почему и Цветаевой» и т. п.) Он говорит, что множество людей знает и любит стихи матери и что все ждут появления ее сборника. Дело в том, что все главные мамины стихотворные вещи стоят на таможне с нашими вещами, под арестом. <…> Пока вещи спокойно лежат под арестом — их не продадут. Там много хорошего добра и рукописи, и книги, и носильные вещи, и костюмы. Сегодня проходил около Наркоминдела, около парикмахерской. Там, на этом самом месте, у этой самой перекладины, ждали мы с отцом в августе — сентябре 1939-го года человека из НКВД. Человек приходил. Папа с ним начинал ходить вниз и вверх по Кузнецкому мосту, опираясь на маленькую палку, а я ждал у парикмахерской. Потом они расходились, и мы с папой уезжали обратно в Болшево. Когда я сегодня проходил около этого места, мне сделалось больно и горько. Все-таки я надеюсь от всего сердца на праведность НКВД; они не осудят такого человека, как отец!»
На Кузнецкий мост МЦ с Муром (10 июля 1940 года) понесли передачу в НКВД. Але передачу приняли, а отцу нет. МЦ спросила, не умер ли он. Ответили, что нет. Сказали, чтобы пришли 26-го — тогда передачу примут. МЦ страшно взволновалась. Она уверена, что муж или умер, или в больнице. Обычно передачу не принимают, когда человек в больнице. Можно предположить, что следствие закончилось и будет суд, но отчего же сказали: «26-го приносите деньги»? «А мать все говорит, что отец или умер — и 26-го дадут ей его бумаги, или в больнице — и скоро умрет».
Мур под сурдинку непокорствует: «Сегодня пойду в библиотеку обменять книги. Мать говорит, чтобы я «ни в коем случае не брал Пруста, постарше будешь…» и т. д. Значит, когда пойду в читальный зал, непременно возьму Пруста». К Прусту он готов, его писательская рука становится все уверенней:
Жизнь как моллюск какой-то: думаешь схватить, а она расплывается во все стороны. Думаешь что-нибудь определить, а тут вдруг видишь — да ты, брат, ни черта не знаешь! Не знаешь, где будешь жить через полтора месяца, не знаешь, в какой школе будешь учиться, не знаешь, что будет с отцом и сестрой твоими, не знаешь, получишь ли вещи… Так что приходится жить в вечно кристаллизируемой и вновь распадающейся жиже. Эта жижа началась с 37-го года, года бегства отца из Франции, года обыска у нас и префектуры полиции, года неуверенности в будущем. 38-й и 39-й год — годы неизвестности. В 38-м и начале 39-го — неизвестность, когда поедем в СССР. Когда приехали — неизвестность будущего, и папа его не знал. <…> Потом — аресты и обыски — и жижа продолжала жижиться, и неизвестность витать в тумане. В Болшеве мы не знали, как долго мы там будем жить, чем займется отец и как скоро; в Голицыне не знали, сколько мы там останемся и куда поедем после этого; теперь мы не знаем, где будем жить начиная с сентября, срок, когда мы отсюда выкатимся. <…> Дело кончилось, и их или освобождают — и тогда мы с ними будем жить, или высылают куда-нибудь в 105 км от Москвы — и тогда дебат открыт, поедем ли мы к ним или нет. Вот скука, такая неуверенность! Сейчас жарко, и много мух в комнате. Придется пойти за клейкой бумагой. <…> Какая путаница! Говорят (по радио, Цюрих — источник сведений), что Пэтен уйдет в отставку, а его преемником будет Фландэн (!!). Пришла эта скучнячка-пессимистка Вера
[335]. У нее шапка — как горшок (белый). От нее веет пессимизм и скука. У нее муж — выслан
[336]. Она кисляйка. Между прочим, Лиля и Вера (мои тетки) отличаются добротой и некоторой долью глупости. Еще Лиля симпатичнее (артистичнее) Веры — у нее характер интересней. Да вообще, чорт с ними! От Веры исходит благожелательность и кислость. Что я буду сегодня делать? — Пойду в библиотеку, обменяю книги, буду слушать радио. Аминь! 15-го узнаем, что с папой, и где он, и в чем дело вообще. Через три дня. Мой кузен Кот — студент Биофака — в экспедиции, в Майкопе. Ну и х… с ним. Какая скука! Хочется женщин, чорт возьми. Женщины — хорошая штука. Но пока я никого не знаю. Рано? — Возможно. Во всяком случае — скука.
