МЦ шла по улице, когда в двенадцать часов дня по радио выступал Молотов
[355], прохожие застывали на месте. Война застала ее за переводом Гарсиа Лорки. 22 июня она подарила Крученых рукопись «Из Юношеских стихов, нигде не напечатанных». 26 июня она записала в тетради: «Попробуем последнего Гарсиа Лорку», а дальше — чистые страницы. Она лишается своего единственного заработка. Журналам не до переводов. Бумага идет на военно-патриотическую литературу. Эренбург записал у себя в дневнике — 29 июня: «Цветаева о квартире и стихах». Он сказал ей, что война вымещает такие мелочи, как жилье, что это всерьез и надолго. Говорят, она хлопнула дверью:
— Вы негодяй.
В тот же день отбыл из Москвы первый эшелон Союза писателей в Казань, Берсут и Чистополь. Были отправлены пионерлагерь и детсад Литфонда, их увезли из Подмосковья и даже многих родителей не успели предупредить, и те не знали, что их дети отправлены на Каму.
Одиннадцатого июля уходило на фронт московское ополчение, ушла и писательская рота добровольцев, она проходила через площадь Восстания к Зоопарку, к Красной Пресне, и среди других был Николай Николаевич Вильмонт, освобожденный от воинской повинности из-за плохого зрения.
Муля Гуревич пишет Але 12 июля: «Твоя мать ищет новую комнату — не сошлась характером с соседями. Ну да ничего. Сейчас найти комнату очень нетрудно — может выбрать по вкусу… Сейчас звонила Нина и сказала, что твоя мать, может быть, переедет жить в одну из двухкомнатных квартир Бориса. Ее только смущает высокий этаж…»
Но 12 июля Марина Ивановна просто бежит из Москвы, из квартиры на дачу в Пески, где проводят обычно лето Вера Меркурьева, Александр Кочетков и другие ее знакомые переводчики. Мур полагает, что мать бежит из Москвы из-за того, что там его может «настигнуть повестка».
А в ночь с 21 на 22 июля был первый налет немецкой авиации на Москву. В ночь с 23-го на 24-е снова бомбили. В ту ночь фугасная бомба угодила в Театр им. Вахтангова на Арбате, а в Староконюшенном переулке и в Гагаринском переулке были срезаны фугасом многоэтажные дома, и стояли чьи-то оголенные квартиры, и было завалено бомбоубежище. У Арбатской площади, на углу Мерзляковского переулка и улицы Воровского, разбомбили аптеку. На Большой Молчановке из родильного дома Грауэрмана эвакуировали женщин и новорожденных младенцев. Немцы летели к Кремлю, но был недолет, и бомбы сыпались в районе Арбата. Сильно пострадали Музей революции и Белорусский вокзал. МЦ каждый день бывает в Литфонде, там несусветный хаос и кавардак, а для нее все держится «на волоске Мура».
Мур, как и все ребята, дежурит на крыше во время воздушных налетов, ловит и тушит «зажигалки». МЦ безумно боится, что ему выбьет осколком глаз. Она не боится ничего другого, она боится именно осколков в глаз.
Однажды на Арбатской площади случайно встретились МЦ и Тарковский — попали под бомбежку, спрятались в бомбоубежище. МЦ, обхватив руками колени и раскачиваясь, повторяет одну и ту же фразу: «А он (фашист. — И. Ф.) все идет и идет…»
Ее теперь часто видят в скверике соллогубовского дома на Воровского. Это дни паники. В скверике толпятся писательские жены и сами писатели — под окнами Союза писателей. В день объявления войны там был митинг, с трибуны маленькой сцены говорили Фадеев, Эренбург, Ставский. Потом все запели: «Это есть наш последний и решительный бой…».
Двадцать седьмого июля ушел второй эшелон с писателями в Казань, в Чистополь. 28-го на пароходе в Чистополь уплыли мать и сестры Маяковского. МЦ пришла к Тарасенковым, где оставалась лишь ожидающая в августе родов Мария: Анатолий ушел на войну, выехав в Ленинград, — он числился на Балтийском флоте. МЦ пришла не за чемоданом со своими рукописями, просто так забежала на минуту, она была в Союзе. Взглянув на свой чемоданчик, сказала:
— Ну что ж, если суждено сгореть, то пусть сгорю здесь… Правда, когда сгорает книга, где-то остается другая, всего не сожжешь, но рукописи…
Она торопилась, Мария пошла ее проводить, а трамвайная остановка была посреди площади Восстания, и Мария повела ее по горке, а там надо было через подворотню прямо на площадь. Не успели подняться на горку, как раздался вой сирены, объявили воздушную тревогу. МЦ прибавила шагу, но беременная Мария не очень-то могла бежать, и едва они достигли подворотни, как уже начали бить зенитки и нельзя было бежать через площадь. Зенитки стояли где-то в саду, за Вдовьим домом, и снаряды, разрываясь в небе на положенной высоте, падали осколками на площадь.
МЦ рвалась бежать в бомбоубежище, во Вдовий дом, и тянула Марию за руку, а та ее не пускала. Ее трясло, глаза у нее блуждали, она, казалось, была невменяема, и ничего не оставалось делать, как прижать ее к стене в этой подворотне и упереться руками в стену над ее плечами.
МЦ несколько успокоилась, не рвалась уже бежать, вынула папиросы, руки у нее дрожали, она говорила, что боится бомбежек, что это все противоестественно, что это все не по-человечески, и главное, она безумно боится за Мура, ей все время кажется, что его обязательно убьет или выбьет глаз осколком, она не может жить так, у нее больше нет сил, и слезы лились у нее по щекам.
Потом она придет еще раз на Конюшки вместе с Муром за своим чемоданом.
Шестого августа 1941 года Сергей Яковлевич Эфрон осужден Военной коллегией по статье 58-1-а УК (измена Родине) и приговорен к высшей мере наказания. Будет расстрелян 16 октября того же года на Бутовском полигоне НКВД в составе группы из 136 приговоренных к высшей мере заключенных.
Утром 7 августа Нине Гордон позвонил Муля и сказал, что Марина Ивановна собирается срочно, завтра же, уехать в Елабугу и что надо ее во что бы то ни стало от этого отговорить. Нина прибежала днем, МЦ была одна. В комнате всё вверх дном — сдвинуты чемоданы, открыты кофры, на полу — большие коричневые брезентовые мешки. Хорошие вещи — костюмы, пальто Сергея Яковлевича — откладывались в сторону, а в мешки, которые она брала с собой, пихались все те же мохнатые тряпки и полотенца, которые она срывала с веревок.
— Марина Ивановна, дорогая, что вы делаете?
— Нина, милая, умоляю вас мне помочь — сходите в домоуправление, возьмите на меня и на Мура справку, что мы здесь проживаем. Мне необходима эта справка, а я сама боюсь идти туда. Боюсь, а вдруг меня там заберут… А вы не боитесь? Вы сходите?
Нина помчалась в домоуправление, но оно было закрыто — очевидно, на обед. Вернувшись, успокоила МЦ тем, что перед уходом еще раз сходит. Глаза МЦ в тот день — блестящие, бегающие, отсутствующие. Она как будто слушала вас и даже отвечала впопад, но было ясно, что мысли ее заняты чем-то другим. И вся она была как пружина — нервная, резкая, быстрая. И все время говорила. Тут пришел Мур. Увидев мешки и сборы, он резко заявил ей, что никуда не поедет и пусть она, если она хочет, едет одна.
МЦ всю ночь судорожно собиралась, ссорилась с Муром, к шести утра за ними приехал грузовик, и она уехала — вместе с Муром.
