Девочка убегает. Появляется палач, которого Лозэн угощает последним стаканом вина. Все кончается на жесте Лозэна, поднявшего над головой розу, принесенную ему Розанэтгой, с возгласом «Vive la Reine!»
[49].
Данный драматургический опыт отмечен стремлением к историзму, с явным обращением к актуальности. Марина гордится мыслью о «тройной лжи». Да и в польском эпизоде звучит не только нечто личное — Польша, но и приобщение к русскому XVIII столетию через упоминание Семирамиды, то есть Екатерины Великой.
Я новый герб провижу мировой:
Орел! Орел с двойною головой
Антуанэтгы и Екатерины!
Две действительности смыкаются.
Ум и сердце заняты уже другим. 10 марта 1919 года кончает с собой Алексей Александрович Стахович, действительно яркий русский человек. Гардинный шнур и крюк — инструменты ухода, венец пути славного. «С<тахо>вич умер как раз от того, от чего сейчас так мучусь (хочу умереть) — я: от того, что я никому не нужна». Блестящий придворный, красавец, образец светскости, богач, коннозаводчик, боевой генерал, одновременно — пайщик Художественного театра, а по отставке и его актер. Никто не преувеличивал его актерских данных, однако на сцену выходило само благородство и преданность искусству, по Марине — XVIII век. Ее Герой. Его имение в Орловской губернии разгромили, он ел конину и шутил, что это, видимо, мясо его коней. За день до гибели он выплатил своему камердинеру жалованье на месяц вперед. Стаховича хоронила вся театральная Москва, автомобили давали дорогу огромной процессии.
Она успела при его жизни написать про него в стихах («Кровных коней запрягайте в дровни!..»), ему прочли, и ему понравилось, он хотел переписать стихи для себя, она хотела прочесть их на панихиде — не удалось, ей слова не дали после таких глыб, как белоголовый Станиславский. Ее это тихо уязвило, как и невнимание Евгения Вахтангова к ее недавнему стиховому дифирамбу в его адрес («Серафим — на орла! Вот бой…»). Марины Цветаевой попросту не существовало для театра.
Высокой горести моей —
Смиренные следы:
На синей варежке моей —
Две восковых слезы.
В продрогшей церковке — мороз,
Пар от дыханья — густ.
И с синим ладаном слилось
Дыханье наших уст.
Отметили ли Вы, дружок,
— Смиреннее всего —
Среди других дымков — дымок
Дыханья моего?
Безукоризненностью рук
Во всем родном краю
Прославленный — простите, друг,
Что в варежках стою!
(«Памяти А. А. Стаховича»)
«Всю эту зиму я — сердечно — кормилась возле III (уже появилась и Третья. — И. Ф.) студии. — Плохо кормиться возле чужого стола!»
Да что театр. Никодим ведет себя в том же духе: навестив ее в Борисоглебском, как бы случайно забывает у нее самодельную, подаренную ему книжицу стихов про себя. «Таких вещей с людьми даже я не делала. Vous avez été plus royaliste que le Roi»
[50].
Свято место не бывает пусто. Над могилой Стаховича — прямо там — с ней случается что-то компенсаторное и еще не бывалое. Поздняя пометка для памяти: «16-го марта утром, когда таяло, я, любя Стаховича, решила, чтобы не умереть, любить Волконского. Они жили вместе и на нем — какой бы он ни был — должен быть какой-то отблеск Стаховича».
Решила любить.
Она немедленно написала князю Волконскому письмо с требовательной просьбой высказаться про… старинную Англию. Князь в некотором расстройстве, смежном с гневом, позвонил ей, сообщив о том, что в Англии он был двадцать пять лет назад, три дня, а вообще-то так разговаривать со старыми людьми не след.
Опускаю трубку. Все время говорила нежнейшим голосом, очень спокойно. Он лаял.
На глазах слезы и чувство, что посреди лица — плевок.
…..
В течение недели я всем рассказывала эту историю. <…> А Бальмонт, к<оторо>му я рассказала всю эту историю, спокойно сказал: «Так говорить с женщиной? Это оранг-утанг».
Это был почти дубль ее напористого диалога с Розановым, впрочем, отмолчавшегося в недоумении. Она полагает, что некоторые умные и прекрасные собой старики, глядя на нее, как-то особенно улыбаются. Они думают: «Ты расшвыриваешь себя обеими руками мальчишкам. Этого не надо делать. Твою гордыню («обо мне никто не смеет дурно думать!») они принимают за отсутствие гордости, твой жизненный Пафос — за легкомыслие».
О смерти Стаховича МЦ узнала в гостях у Антокольского, когда они вернулись с воскресной службы в храме Христа Спасителя, под сводами которого странники и бес-поло-безвозрастные старорежимные существа перешептывались: «Погубили Россию». Павлик читал ей программную вещь «Пролог моей жизни», на которую она отреагировала отчужденно: «Оправдание всего». В записной книжке МЦ замечает:
Но так как мне этого нельзя, так как у меня слишком четкий хребет, так как я люблю одних и ненавижу других, так как я русская — и так как я все же понимаю, что А<нтоколь>скому это можно, что у него масштаб мировой — и так как я все же хочу сказать нет и знаю, что не скажу — молчу молчанием резче всяких слов.
И мучусь этим молчанием.
Можно предположить — начиналось размежевание: Антокольский склонялся к приятию революционного статус-кво. Недавно Павлик прибежал к ней в Борисоглебский с «Двенадцатью» Блока и горящими глазищами, прочел вслух, потряс и подарил эту книгу.
Мариной вдобавок был получен от него еще один прекрасный подарок: настольная записная книжка в картонном переплете, оклеенном «мраморной» бумагой (темно-синий фон с бело-красно-голубыми прожилками). С дарственной надписью: «Марине Цветаевой в день Свержения Императорской Власти в России 1919 март. Павел Антокольский». МЦ заполнила ее целиком записями с июня 1919-го до апреля 1920 года. Писала красными чернилами.
У МЦ не было литературного кружка, группы, направления и проч. Волею судьбы и географии она не ходила в питерскую «Бродячую собаку», говоря определенно: «Я — бродячая собака. Я в каждую секунду своей жизни готова идти за каждым. Мой хозяин — все — и никто». «Все» — это, вероятно, Всероссийский союз поэтов, в который она вступила.
Однако московское кафе поэтов «Домино» посещала, в обществе Бальмонта, например. Над вывеской «Домино», угол Тверской и Камергерского, висела еще более крупная вывеска: «Лечебница для душевнобольных».
