Утром Вы любили пышность слова. Вас обольщали разные китежи старин и все золотые созвездия на фиолетовых сутанах Барбье д’Оревильи. Вы жили орнаментом. И я, бедный иудей, не раз жмурил глаза от такого света и лепоты. Ныне обольщенное слово у Вас ушло в его чрево — Вы пристрастились к наготе дикой Вселенной, древней молельне полуденного сердца. <…>
Не об архаизме, не о заимствовании, исключительно о благородной поэтической генеалогии думаю, говоря, что, прочитав «Разлуку», Вячеслав Иванович (Иванов. — И. Ф.), наверное, умилится добрым отцовским умилением. <…>
Я помню любовь — печаль, каприз, задор, сон, виньетку. Теперь — подвиг. Вы недаром так любите полубогов и героев. Вы героически ощущаете мир, без позы, в буднях, растапливая печку на чердаке в Борисоглебском.
Как это по-русски и не русски звучит:
В орлином грохоте
О, клюв! О, кровь!
Ягненок крохотный
Повис — любовь.
(Где вы — серое небо, галки — увидали эту кровь?) Ваша же книга ягненок!
Вот-вот выйдет книжка Эренбурга «Портреты современных поэтов» (издательство «Аргонавты»), в которой он повторит эти мысли чуть более развернуто.
Сменовеховская газета «Накануне» начала выходить в Берлине незадолго до приезда МЦ. Накануне ее приезда, 13 мая 1922 года, «Накануне» (№ 39) отозвалась — в лице Павла Антокольского (за подписью Ант.) — на ее «Разлуку»:
Марина Цветаева — поэт суровый и жестокий. Брови ее сдвинуты, взор затуманен. Раскрываешь ее книгу: как тесно, как жестко! Но не оторвешься — прочтешь еще и еще раз, и за недосказанными строками — словами — сквозь стиснутые зубы — начинает чудиться то синий, то багровый свет пожара ее души. <…>
Марина Цветаева кровью и духом связана с нашими днями. Она жила на студеном чердаке с маленькой дочерью, топила печь книгами, воистину, как в песне «сухою корочкой питалась» и с высоты чердака следила страшный и тяжкий путь Революции. Она осталась мужественна и сурова до конца, не обольстилась и не разочаровалась, она лишь прожила за эти годы — сто мудрых лет. <…>
Марина Цветаева поэт нашей эпохи (как принято теперь говорить). Она — честна, беспощадна к себе, сурова к словам. Ее не обольстить ни лютиками, ни хризантемами. Она поняла и слышит, что —
Все небо в грохоте
Орлиных крыл…
Книга «Разлука» издана превосходно, как и все издания «Геликона».
Двадцать первого мая «Накануне» напечатала сообщение: «Марина Цветаева приехала в Берлин». Ее — приняли. Можно было почивать на лаврах. Были, разумеется, и несущественные щелчки и уколы. Некто Л. Л. (Лоллий Львов) — о маленькой (21 стихотворение, 47 страничек), беленькой книжке «Стихи к Блоку», вышедшей в издательстве «Огоньки» (издатель А. Г. Левинсон): «Вся эта маленькая книжка проникнута поклонением перед поэтом, но в стихах не чувствуется глубины переживаний и в стихах о смерти Блока больше холода и искусственности, чем непосредственного чувства глубокой утраты. Много изощрений в технике стиха» (Новая русская жизнь [Гельсингфорс]. 1922. № 86. 13 апреля).
Любимый жанр — эпистолярный — выплеснулся на страницы периодики. 4 июня Алексей Толстой печатает в руководимом им Литературном приложении к «Накануне» адресованное ему частное письмо Корнея Чуковского. Письмо Чуковского явно не было рассчитано на стороннего читателя: Дом искусств в Петрограде назван клоакой, Евгений Замятин — чистоплюем и т. д. Письмо могло повредить остающимся в России литераторам. 7 июня МЦ публикует в газете «Голос России» «Открытое письмо А. Н. Толстому», в рамках полемики вокруг письма Корнея Чуковского. МЦ напоминает А. Толстому о существовании чекистов.
В этот день — 7 июня 1922 года — из Праги приехал Сергей Эфрон (дата установлена по дарственной надписи мужу на книге «Разлука»: «в день встречи»). Встреча произошла заполошно, МЦ и Аля припоздали к прибытию поезда, уже ушедшего, и, сокрушенно выйдя на привокзальную площадь, услышали: «Марина! Мариночка!» — с другого конца площади он, худой и высокий, бежит к ним. Марина и Сережа намертво обнялись, плакали, вытирая друг другу ладонями щеки, мокрые от слез. Вечером пили шампанское в пансионе среди разномастных сотрапезников.
Эфрон пробыл в Берлине около двух недель. Семья перебралась в другую гостиницу — на Траутенауштрассе, 9, одной из пяти улиц, расходящихся лучами от Прагерплац. Заняли две комнатушки с балконом. На новоселье отец подарил Але розовые бегонии, комнатные цветы в горшочке. Она возилась с ними на балконе, поливала.
Эренбурги к этому времени уехали из Берлина к морю, в местечко Бинг-ам-Рюген, где и произошел курортный роман. Множество новых знакомцев Марины окружили и Сергея. Среди них — естественно, Вишняк. Был в той среде и Роман Гуль, с которым позже у МЦ завяжется переписка. Все это люди одного возраста, Сергею — 29 лет, выглядит мальчиком. Литературная среда ему хорошо знакома, он скучал по ней все эти годы на донских, кубанских и галлиполийских дорогах.
Марина не может остановиться. Ни в чем — ни в стихах, ни в женских шагах.
Во втором номере «Эпопеи» она публикует цикл «Отрок» с посвящением: «Геликону», отменив прежнее — Эмилию Миндлину. У нее начался и новый цикл — чисто геликоновский, «Земные приметы». Первое стихотворение Вишняку, еще как подступ к «Земным приметам», написано 11 июня.
Есть час на те слова.
Из слуховых глушизн
Высокие права
Выстукивает жизнь.
Быть может — от плеча,
Протиснутого лбом.
Быть может — от луча,
Невидимого днем.
В напрасную струну
Прах — взмах на простыню.
Дань страху своему
И праху своему.
Жарких самоуправств
Час — и тишайших просьб.
Час безземельных братств.
Час мировых сиротств.
(«Есть час на те слова…»)
Отчетливо узнается слово «час», не случайно выбранное у МЦ Эренбургом в его письме-рецензии. Позже это стихотворение будет перенесено в уже существующий цикл «Сугробы»: эренбурговский.
Язык усложнен, не все ясно, но последний стих — «Час мировых сиротств» — проясняет и оправдывает смысл этих стихов и этих отношений. На следующий день, 12-го, так же на подходе к циклу, та же нота:
Лютая юдоль,
Дольняя любовь.
Руки: свет и соль.
Губы: смоль и кровь.
Левогрудый гром
Лбом подслушан был.
Так — о камень лбом —
Кто тебя любил?
Многие стихи Вишняку густо зашифрованы. Часто говорится слово «верность». Все это пишется в дни пребывания Эфрона в Берлине — или тотчас по его отъезде. Не оттого ли, стоя на балконе, где Аля ухаживает за бегониями, МЦ думает совсем о другом:
