Вернувшись в город Бахмач, мы снова нашли несколько изуродованных трупов наших, которые до некоторой степени оправдали расстрелы.
Мы находились в области, которую называют лесостепь. В степях кавалерия имеет явное преимущество перед пехотой в маневренности и быстроте действия. Но в лесу пехота имеет преимущество перед конницей, которая вообще в лесу действовать не может. Мы били красных в полях, они уходили в лес и ночью нас атаковывали.
Из Бахмачской операции я вынес три убеждения: 1) что человек большая сволочь, 2) что террор всегда достигает цели, 3) что кавалерия в лесу действовать не может. При походах на север в лесную область ей будет трудно.
Темерченко
Невольный и бессильный свидетель расстрелов, Обозненко подошел ко мне.
– Я больше не могу видеть это избиение. Зачем вы стреляли? Надо было дать им убежать.
– Я и сам не рад, но в первый момент я думал, что они нас атакуют.
– Пойдите, выберите человек двадцать для батареи. Если они нам не понадобятся, мы отдадим их потом, когда страсти улягутся.
Я сел на Дуру и въехал в бледную, запуганную толпу пленных. Инстинктом они поняли, что я представляю спасение, и стали жаться ко мне. С высоты седла я всматривался в лица.
– Ты, иди сюда… Ты тоже… Ты, нет, не ты, а твой сосед…
Я выбирал простые, наивные лица. Это может показаться странным, но мы научились узнавать коммунистов только по лицам. У коммунистов была твердость, даже жестокость в глазах. Все пленные были уже раздеты, в одном белье. По странной случайности один высокий тип сохранил сильно поношенную черную барашковую шапку и потому выделялся. Этот, конечно, коммунист, – подумал я о барашковой шапке. Кому понадобилась их пропотелая и вшивая одежда?
Я пересчитал выбранных, их было двенадцать. Сжалился над двумя мальчишками и взял их. Они оказались беспризорными и закоренелыми преступниками. Наши солдаты пороли их почти ежедневно за гадкие проделки. Они были неисправимы, например, мочились в суп. Наконец, солдаты, потеряв терпение, решили их расстрелять. Первой батарее нужна была соль. Я дал им мешок соли с условием взять от нас мальчишек и нам их больше не возвращать.
Беспризорные были дети расстрелянных или сосланных, потерявшие семьи. Они образовывали шайки голодных волков, которые терроризировали деревни и даже города. Большевики пробовали их перевоспитать, но, убедившись в невозможности, просто их расстреливали. Их были сотни тысяч. Когда говорят о достижениях революции, не нужно забывать такое вот «достижение», которое большевики, конечно, замалчивают.
Но вернемся к пленным.
Я уже набрал 16… 17… 18… 19… еще остался один. Они чувствовали, что шансы уменьшаются, и все смотрели на меня с мольбой и надеждой.
Кого взять? – затруднялся я.
– Ты, – я указал на типа в шапке. Он пошатнулся от радости. А я недоумевал, почему я его выбрал? Ведь ясно, что он коммунист. Но дело сделано, было бы жестоко менять.
– Куда вы уводите этих пленных? – спросил кавалерийский офицер.
– Они мне нужны для батареи.
Он пожал плечами, и я их увел. В это время остальных изрубили армяне. Я ходил, как работорговец, от орудия к орудию, предлагая людской товар. Третье орудие взяло у меня типа в шапке, потому что он был высокого роста. У меня осталось восемь человек.
– Подождем немного, – сказал Обозненко, – и потом отправим их к кавалеристам. Думаю, что теперь их не станут расстреливать.
Он ошибся. Когда через час мы их отослали, их тут же расстреляли.
Начальник третьего орудия привел мне типа в шапке.
– Я не хочу его. Он, конечно, коммунист. Берите его обратно, а всего лучше отошлите его к кавалеристам.
И ушел.
Я сидел на лафете и был в сильном затруднении. Тип передо мной дрожал мелкой дрожью. Что мне с ним делать? Не знаю. Отослать рука не поднимается – ведь на смерть. А оставить у себя страшно – он коммунист и может напакостить. Мы оба молчали.
– Как тебя зовут?
– Темерченко.
– …Я возьму тебя в свое орудие.
Его одели в вещи убитых, и я посадил его на передний вороной вынос ездовым.
Байбарак, как «старый» ездовой, объяснял ему все тонкости искусства.
Несколько дней спустя я присел за нуждой у сарая и случайно услыхал разговор моих солдат внутри сарая.
– Ты нам очки не втирай, Темерченко. Ты же коммунист, это сразу видно.
– Да, я был коммунистом, но после того, что со мной случилось в Бахмаче…
– Что? Расскажи.
– Я был неверующим. Когда нас взяли и начали расстреливать, я вспомнил о Боге и сказал себе: «Если Бог существует, то пусть Он обнаружит себя». И вот поручик Мамонтов въехал в нашу толпу и стал отбирать людей. Я был поражен этим и стал молиться: «Господи, спаси меня, и я в Тебя уверую». А поручик на меня смотрит и отворачивается. Он выбрал уже девятнадцать человек, остался один.
Тогда я стал молиться от всей души, и он указал на меня. Я чуть не упал, потому что знал, что Господь направил его руку…
– Да, это удивительно, – сказал кто-то из солдат.
– Погодите, это еще не все. Меня взяли в третье орудие. Тогда я подумал: «Какая чушь верить в чудо. Просто повезло». И сейчас же поручик третьего на меня посмотрел и сказал: «Я не хочу этого – он коммунист». Я понял, что это наказание за мое неверие, и стал молиться. И поручик Мамонтов, хоть во мне не нуждался, но не отослал меня к кавалеристам. Я видел, как они расстреляли остальных отосланных… Вот что со мной случилось…
Наступило молчание, и я потихоньку ушел от сарая. На следующий день я спросил орудийного фейерверкера унтер-офицера:
– Шакалов, что ты думаешь о Темерченко? Он же коммунист. Можно ли его у нас оставить?
– Да, он коммунист, но он ничего против вас не сделает, господин поручик. Думаю, что его можно оставить.
– Это из-за Бахмача?
– Да.
– Знаешь, я не очень верю в благодарность. Ты последи за ним.
– Будьте покойны, господин поручик.
Темерченко не дезертировал, а это было бы ему легко, особенно при отступлении. Он проделал походы на север и все большое отступление. Он был смертельно ранен на Кубани, под Ново-Корсунской.
Я часто думал и думаю о нем. Что его у нас удержало? Благодарность? Или правда то, что я слыхал у сарая? Чужая душа потемки.
Мы заняли город Конотоп. Брат вернулся из отпуска. В Екатеринодаре он встретил нашу тетку Мару Константиновну Свербееву и ее дочерей Марину и Таню.
Белополье
Брат уговорил меня ехать в отпуск в Екатеринодар. Шапиловский меня отпустил. У меня было 800 рублей, и я считал себя богачом. Но цены так повысились, что через три дня я остался без копейки и был рад вернуться в батарею.
