– Я и так злоупотребил их гостеприимством, придется вызвать Uber! – крикнул Тома́, кидаясь в ванную.
– Что вызвать?
– Водителя, – объяснил Тома́, приглаживая перед зеркалом волосы.
– У тебя здесь есть знакомый водитель по имени Юбер? Я думал, ты на мели, – пробормотал Раймон.
Машина промчалась по Скотт-стрит и уже через десять минут затормозила перед решетчатой оградой колумбария.
В центре великолепного парка со свежеподстриженным газоном, аккуратными рощицами и цветущими клумбами высился огромный мавзолей из белого камня с роскошными витражами в окнах, увенчанный медным куполом. От мавзолея тянулись во все стороны не менее помпезные длинные сооружения.
– Камилле здесь не понравилось бы, – сообщил Раймон, входя в ворота.
– По-моему, очень красиво, – возразил Тома́.
– Роскошь была ей не по душе, это место наверняка выбрал ее муж, желая, как всегда, потрафить публике. Когда мы вместе ужинали, он всегда собирал целую толпу, хотя еще не был миллионером. Его излюбленной темой был он сам, его самолюбование было беспредельным. Он никогда не задавал вопросов и не испытывал ни малейшего интереса к другим людям.
– Наверняка у него были какие-то скрытые достоинства, не зря же Камилла за него вышла.
– Ты слыхал об ошибках молодости?
– Не только слыхал, но и сам, похоже, являюсь одной из них.
По сумрачному виду отца Тома́ догадался, что ему сейчас не до юмора.
Раймон приблизился к мавзолею. Тома́ остановился у двери, чтобы пропустить его вперед. Но отец застыл, не желая сдвигаться с места.
– Иди один, я подожду здесь.
Тома́ вошел. Тишина и своеобразное освещение создавали удивительную атмосферу – безмятежную, немного вычурную, даже, как ни странно, приподнятую. Проникавший сквозь витражи свет отражался от мозаичного пола. Под куполом, напротив модерного мраморного алтаря, были расставлены шестью рядами кресла. Стены ротонды были усеяны застекленными нишами с урнами, в альковах восьми крытых галерей тоже поблескивали несчетные урны. На арках, ведущих в галереи, сверкали имена греческих и римских богов ветров: Солана, Эвра, Австра, Нота, Зефира, Олимпия, Аркта, Аквилона.
– Вы осветитель? – раздалось вдруг у Тома́ за спиной. – Зеркальный шар должен висеть посередине, моему отцу это очень важно.
Обернувшись, Тома́ оказался лицом к лицу с девушкой примерно его возраста. Она была в черных джинсах, в белой блузке, стянутой на талии ремешком, и в кремовом жакете-болеро, придававшем ей элегантности.
– Нет, я не осветитель, – ответил он лаконично.
– Звукооператор?
– Тоже нет.
Ее взгляд стал вопросительно-удивленным. Тома́ решил не секретничать и сообщил, что занимается рекогносцировкой.
– Вы француз? – спросила она его на языке Мольера.
– Не стану отрицать очевидное. Вы чудесно владеете моим языком, – ответил Тома́.
– Мои родители французы. То есть мать была… Я выросла в Сан-Франциско, поэтому изъясняюсь на родном языке с некоторым акцентом.
– Уверяю вас, я никакого акцента не слышу, а я, между прочим, музыкант.
– Вы тоже кого-то потеряли?
– Да, отца.
– Вы выбрали какой-нибудь пакет услуг? Их столько, что немудрено растеряться.
– О каких услугах вы говорите? – спросил Тома́ по-прежнему осторожно.
– Я говорю о похоронах вашего отца.
– Он прошли давным-давно, – ответил он, решив не лгать. – Это долго объяснять. Когда ваша церемония?
– Завтра в полдень. Если честно, я очень боюсь этого момента.
– Не буду вас больше отвлекать, у вас наверняка много дел. Очень рад был познакомиться. Извините, это звучит неважно, учитывая обстоятельства.
– Не извиняйтесь, вы первый, кто после смерти мамы не мучает меня своими соболезнованиями. Я потеряла мать, а ее друзья говорят только о своем горе.
– Мне это знакомо, – сказал с улыбкой Тома́. – Помню, я часами утешал секретаршу отца, рыдавшую на моем плече.
– Все, мне пора бежать, – с сожалением сказала молодая собеседница. – Я тоже была рада вас здесь повстречать. Странно, ваше лицо кажется мне знакомым. – На прощание она протянула ему руку.
Тома́ пожал ее и, прежде чем уйти, все же решил кое-что добавить:
– Не бойтесь завтрашнего дня; в таком состоянии не очень соображаешь, что происходит. Понимание приходит потом, когда перестает звонить телефон и когда тебя накрывает чувство потери.
– Вы меня утешили, я признательна вам за откровенность.
Тома́ снова пересек парк. Отец дожидался его за воротами.
– Ты все рассмотрел? – спросил он.
– Я не вправе этим заниматься, – вырвалось у Тома́.
– Чем ты не вправе заниматься?
– Я согласился, не подумав, хотел сделать тебе приятное, но от последствий никуда не деться. Как я мог забыть о ее семье, о ее муже, которого я хотел возненавидеть? А ее дочь? Я не вправе похищать у нее останки матери.
Раймон заложил руки за спину и побрел вниз, к заливу. Тома́ нагнал его.
– Ты меня понимаешь?
– Мы не собираемся красть труп. Это всего лишь пепел, который все равно будет развеян.
– А вдруг ее дочь намерена похоронить его в мавзолее, там, куда приходят помянуть родных и близких сотни людей?
– Ты не можешь так нас подвести, Тома́, тем более в этом скорбном месте! Мы с Камиллой столько ждали момента соединения! У Манон вся жизнь впереди, а наша жизнь в прошлом.
– Манон?.. Ты знаешь ее имя?
– Подожди, я придумал, как тебя приободрить.
– Мне заранее страшно.
– Ты просто пересыплешь прах Камиллы в мою урну, а ее урну наполнишь песком, а еще лучше пылью, благо что в квартире, где мы поселились, ее полно. Немного поработать пылесосом – и ее наберется более чем достаточно. Ее дочь ничего не увидит и ни о чем не догадается. Пусть потом сколько угодно посещает этот дворец из «Тысячи и одной ночи».
– И пусть преклоняет колени перед мешком из пылесоса? Это и есть твоя гениальная идея?
– «Из праха мы созданы, в прах и обратимся» – это не мои слова.
– У тебя нет ничего святого!
– Не забывай, что мое упрямство спасло немало жизней. Ты считаешь, что мы этого заслужили? Растишь, растишь детей, а они потом запечатывают тебя в нише за стеклом. Спасибо, весьма признателен! Сначала хоспис, потом галерея праха.
10
Тома́ присел на террасе французской пекарни на бульваре Арсико. Он заказал большую чашку кофе и круассан с миндалем, который теперь с аппетитом уписывал.
