Если я когда-нибудь побываю во Франции, то обязательно приду вас послушать. Догадываюсь, что на гастролях перед вами мелькает столько лиц, что вы неизбежно меня забудете, но я напомню вам день похорон моей матери, когда вы, не зная этого, вернули надежду незнакомке.
Спасибо, что вы там были и проявили столько великодушия.
Манон
Тома́ дважды перечитал письмо, прежде чем на него ответить.
Дорогая Манон,
я не бескорыстен, вы ошибались, когда писали.
Вы для меня не незнакомка, тем более не чужая. Правду очень трудно произнести. Есть ли у меня право приоткрыть для вас хотя бы ее часть?
Мой отец и ваша мать страстно любили друг друга на протяжении более двадцати лет – безмолвно, на расстоянии, уважая обязательства, навязанные эпохой. Я узнал об этом недавно, знакомясь с последней волей моего отца.
Я вам солгал. Я не случайно забрел в этот парк. Моей целью было конфисковать вашу мать прямо в день ее похорон, чтобы исполнить их волю быть навсегда соединенными.
Хотелось бы мне найти слова, которые оправдывали бы мои поступки, но таких не существует.
Вы не должны меня благодарить, это я должен просить у вас прощения.
Знайте только, что мною руководила любовь к отцу и что ради вечности можно и солгать.
Простите меня.
Тома́
Телевизор внезапно стих. Тома́ поспешно захлопнул ноутбук, не успев отправить свое письмо, спрятал его под перину и зарылся головой в подушку.
В двери возник Раймон. Посмотрев на сына, он заулыбался.
– Мне тоже не спится – если можно так выразиться. Ничего, выспишься в самолете завтра вечером. Не буду тебя тормошить, скоротаю ночь в гостиной. Постарайся хотя бы немного отдохнуть.
Тома́ не ответил. Раймон ретировался, предупредив его, что жмуриться так крепко вредно для глаз.
Тома́ дождался, пока стихнут все звуки, после чего спрятал ноутбук в дорожную сумку. Его рука наткнулась на деревянную шкатулку, он вынул ее и долго разглядывал. Потом он сходил в ванную за щипчиками для ногтей и снова улегся.
Прочно заперев для верности дверь, он приступил к чтению.
В два часа ночи Тома́ убрал в конверт последнее письмо Камиллы. Возвращая его в шкатулку, он поймал себя на слабой надежде, что еще не все потеряно.
17
Инспектор Пильгес поставил свой «форд-универсал» на стоянку колумбария и, ежась, зашагал по аллее к административному корпусу.
На пороге его встретил помощник директора. Трудно было сказать, кто из них выглядит хуже.
Ждавший его в кабинете директор имел еще более потрясенный вид.
– Вот и вы, наконец-то! У нас разбито окно и взломан шкаф, – пожаловался он.
– Зрение меня еще не подводит, благодарю. Неплохой шкафчик! Они сами его заперли или вы испортили отпечатки своими лапами, чтобы затруднить мне задачу?
Тон был задан, директору оставалось неуверенно блеять в ответ. Инспектор сделал из услышанного собственные выводы.
– Что за ценности вы здесь хранили? Деньги, облигации Казначейства?
– Только наши досье.
– Полные компромата, полагаю? Иначе никто не надумал бы вломиться в столь веселое местечко.
– У нас похитили не бумаги. Пропала урна.
– Что пропало? – переспросил Пильгес, щурясь.
– Погребальная урна.
– Больше ничего?
– Достаточно и этого.
– Ну, раз вы так считаете… Из золота она была, что ли?
– Из латуни. Сама по себе она ровно ничего не стоит.
– Значит, ценность представляло ее содержимое?
– То есть прах. Само собой.
– Вот оно что… – протянул Пильгес.
– Посерьезнее, пожалуйста. Похищение умершего – это чрезвычайное происшествие.
– Кто же этот умерший?
– В том-то и беда, что мы не имеем об этом ни малейшего представления.
– Вот оно что!
Повисла неловкая пауза.
– Я слыхал про скелеты в шкафу, но ваш случай посерьезнее. Что делал у вас в шкафу мертвец?
– Кто-то постыдным образом подбросил его нам вчера днем. Найдя его, мы сочли своим долгом оказать ему почтительный прием. Не оставлять же его под открытым небом!
– В некотором смысле заблудшая душа… Признаться, ваше занятие оказалось более занятным, чем я думал раньше.
– Ценю ваш сарказм, инспектор. Предстоит необычное расследование, вы к таким не привыкли, тем не менее я буду вас просить сделать все возможное, чтобы найти…
– Вот именно: кого нам искать? – грубо перебил директора Пильгес.
– Дело в том, что… мы этого не знаем, – сконфуженно признался директор.
– Господи, в чем мое прегрешение, почему мне вечно достаются самые дурацкие дела?! – вскричал Пильгес, заставив директора испуганно перекреститься. – Давайте подытожим: кто-то выбрасывает на кладбище урну, что, если подумать, не так уж глупо…
– Не на кладбище, а в колумбарии, – поправил его уязвленным тоном директор.
– Вы ее прячете, а она среди ночи берет и совершает побег, – невозмутимо продолжил инспектор. – Ни разу с таким не сталкивался за все тридцать лет службы, с ума сойти! Вам не приходило в голову, что в урне могло находиться что-нибудь другое помимо пепла? Например, наркотики.
– Невозможно! Мы ее открывали.
– Вы уверены? Вы же не попробова… ну, нет, это было бы уже слишком. Хорошо, не наркотики. Но тогда зачем похищать то, от чего всего несколько часов назад избавились?
– Полицейский – вы, не я.
– Увы. Вернемся к началу. – Пильгес достал из кармана пиджака блокнот и ручку. – Когда примерно сюда проникли злоумышленники?
– Я ушел с работы в восемь вечера, как раз перед запиранием ворот. Наш сторож ходит по парку всю ночь, но ничего необычного он не заметил. Это все, что я знаю.
– Похищение погребальной урны из директорского шкафа, – пробормотал Пильгес, делая записи. – Мне надо указать примерную ценность пропажи.
– Я бы написал «сентиментальная».
– Сочувствую вашей страховой компании. Как у вас тут с камерами наблюдения?
– Квартал здесь безопасный, да и нашим постояльцам рисковать уже нечем. Вернее, так мы считали до вчерашнего вечера. Теперь мы установим камеры, можете не сомневаться.
