Книга Жизнь с нуля, страница 17. Автор книги Мари-Сабин Роже

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «Жизнь с нуля»

Cтраница 17
Снится мне деревня родная,
Снятся лица старых друзей…
Где бы ни был я, точно знаю:
На Земле нет места милей.

Время от времени Насардин вставал, чтобы обнять любимую, или она наклонялась к нему, чтобы нежно поцеловать, оставив у него на лице ярко-красный след от губной помады. Ни разу за двадцать лет я не видел, чтобы они ссорились.

Выйдя из лицея после уроков, я сразу закидывал рюкзак в багажник своего верного «чаппи», который всегда ставил рядом с фургоном. Затем облокачивался на прилавок и замирал в этой позе на час или больше, глядя в никуда, блаженно улыбаясь, одурев от запаха разогретого масла и горячего шоколада. Во мне было не больше энергии, чем в удаве, который переваривает добычу.

Пакита донимала меня вопросами, проникнутыми материнской заботой. «Как прошел день? Тебя сегодня спрашивали? Какие отметки получил? Сколько задали на дом?» Я врал, что меня спрашивали несколько раз и за все ответы я получил либо «хорошо», либо «отлично», что учителя мной не нахвалятся, и так далее, и тому подобное. И Пакита успокаивалась. Она рассказывала мне свою жизнь, то и дело заливаясь смехом – как это было не похоже на мою тетку, которая либо без конца ныла и охала, либо замыкалась в угрюмом молчании. Не припомню, чтобы хоть когда-нибудь видел эту женщину довольной или счастливой.

Если я заказывал один блинчик с нутеллой и взбитыми сливками, Пакита делала мне два. Ее не тревожило, что у меня уже образовались складки вокруг талии. А когда я вяло пытался протестовать, она непререкаемым тоном заявляла: «В твои годы надо есть досыта!»

С Насардином у меня не бывало долгих бесед, но я привязался к нему: даже отец за те двенадцать лет, что мы прожили вместе, не смог стать мне ближе и родней.

Он научил меня считать по-арабски – вахед, а тнейне, тлета, а рабха… – и давал мне читать путеводители из своей коллекции.


– Понимаешь, ваш фургон был единственным местом на земле, где со мной ничего не могло случиться, где я забывал про обратный отсчет времени.

Насардин высморкался и утер слезу.

Он говорит:

– Это из-за нового табака… Не знаю, что они туда кладут, но у меня от него аллергия.

* * *

Насардин редко рассказывал о себе. И не потому, что был скрытен или застенчив: просто он не представлял, что его персона может кого-то интересовать.

А я находил его потрясающе интересным. Это был первый иностранец, с которым я познакомился, и единственный, с кем я мог поговорить. Мне было семнадцать лет, и я еще ни разу не покидал Францию, более того: никогда не выезжал из региона и департамента, где родился. Я хотел знать о Насардине все, потому что он прибыл из другого мира, совершенно не похожего на мой. Я изводил его бесконечными расспросами, а он терпеливо отвечал.

Он уехал из Алжира, когда ему не исполнилось и девятнадцати, оставив там родителей, четверых младших братьев и сестер, а еще кузину Далилу, предназначенную ему в жены. Оставил деревню в глуши, глинобитные домики и стада коз. Слушая его, я словно видел перед собой раскаленную от зноя пустыню и необъятный простор, кожей чувствовал нестерпимо горячий воздух и обжигающий вихрь песчаной бури. Он рассказывал о проливных дождях, которые наполняют русла пересохших рек и смывают дома и мне чудилось, что это меня подхватили и уносят грязевые потоки. Насардин завораживал меня. Все, что я узнавал о его детстве, было необыкновенным, ярким, впечатляющим, таким непохожим на мои собственные детские воспоминания. Как мне хотелось, чтобы у меня были такие же черные глаза, смуглая кожа, чтобы я свободно говорил на языке, слова которого произношу с таким трудом.


Насардин приехал во Францию в поисках работы. После приезда распаковал свой старый чемодан – и с тех пор больше к нему не прикасался. Но в душе он был странником.

У настоящих путешественников тяга к странствиям не исчезает в течение всей жизни. Даже если они давно остепенились и сидят на месте, для них всегда открыт выход на посадку в самолет или распахнута дверь вагона – пусть только в воображении. Все их имущество умещается в двух дорожных сумках. У Насардина практически ничего нет, если не считать коллекции путеводителей, которую он постепенно пополняет свежими изданиями, не избавляясь от устаревших.

* * *

Когда мне было двадцать три или двадцать четыре года, одна девица, принявшая меня за поэта – очевидно, ее ввели в заблуждение очки, которые я носил по близорукости, и мои неряшливые дреды, – дала мне почитать повесть Алессандро Барикко «1900-й».

Давно забыл, как выглядела девица и как ее звали. Я даже не сумел воспользоваться ее ошибкой, чтобы попытаться ее соблазнить.

Но я был в восторге от этой книги, от истории о пианисте, который ни разу не сошел на берег с парохода, где родился, и тем не менее знал о мире все просто потому, что умел «читать людей» и «понимать все те знаки, которые они несут на себе и которые рассказывают о местах, о звуках, о запахах, об их родине, о всей их жизни…».

Помню, читая эту повесть, я подумал о Насардине. В моем представлении у пианиста были такие же курчавые волосы, такая же физиономия старого араба с щетиной на подбородке. Его руки на клавиатуре были похожи на руки каменщика, а рядом на рояле всегда стояла чашечка крепкого кофе.

И я вспомнил тот день, когда Насардин впервые заговорил со мной о путешествиях, – зимний день, такой же холодный, как сегодняшний. Я был в джинсовой куртке, слишком узкой в талии (как и вся моя одежда), и трясся от холода. Пальцы так закоченели, что я с трудом вытащил из кармана мелочь, чтобы заплатить за блинчик с шоколадом.

Насардин поманил меня к себе. Я смотрел на него непонимающим взглядом.

Он открыл заднюю дверцу фургона и сказал:

– Залезай!

Уже несколько месяцев я каждый или почти каждый день подходил к фургону и заказывал блинчики, но он еще ни разу не приглашал меня внутрь. Я залез – и мне стало жарко: помимо раскаленных сковородок, в фургоне был включен маленький обогреватель.

Никогда не забуду эту минуту. Внутри фургон казался гораздо больше, чем снаружи. Я смог увидеть вблизи то, что раньше видел только на расстоянии: шкафы, холодильник, всякую кухонную утварь. А еще много такого, что снаружи увидеть нельзя. Под прилавком с внутренней стороны были полки, стоял мешок с чистыми тряпками, располагалась небольшая мойка и ящик-касса и лежали пачки бумажных салфеток. Над прилавком тоже было несколько полочек, пригнанных по размеру, на которых громоздились штук тридцать путеводителей. К дверцам были прикноплены старые, порядком пожелтевшие черно-белые фотографии. Мужчина в бурнусе, держащий в поводу осла, пожилая женщина в вышитом платке с суровым, мрачным взглядом. Юная девушка с черными глазами. Семья на фоне глинобитного домика: все вытянулись как по стойке «смирно». Карта Алжира. Кальян с подставкой, подтянутый к крюку над дверным косяком. Трехногий деревянный табурет, задвинутый под прилавок. Другой табурет, из огнеупорного пластика, с розовой подушкой в сердечках.

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация