Когда его пальцы касаются половых губ, кажется, что они колются маленькими иголочками тока, до того сильная разница между чувствами мгновением раньше — когда на пылающую ягодицу вновь опустилась тяжелая рука.
Танька не выдерживает, скулит, тихонько подаваясь его пальцам навстречу. Ей хочется чуть больше этой ласки, сейчас, когда, кажется, что его удары сбили с души какой-то панцирь, любое ощущение чувствуется особенно острым, пронзительным. Таньку сейчас возбудить может столь не многое, что это попросту стыдно. Кажется, телу без разницы, от чего раскаляться — от ударов ли Егора, или от его прелюдий же. Соски уже настолько чувствительны от возбуждения, что им кажется грубоватой даже атласная ткань корсета, трущаяся об них.
— Руку. Правую, — кажется, голос Егора может заставить вытянуться в струнку даже слона, не то что жалкие волоски на Танькином теле. Вокруг запястий смыкается плотная кожаная петля.
— Вторую.
Хорошо, что нет проблем с растяжкой, потому что, пожалуй, заломи он ей стянутые наручниками руки еще чуть-чуть, и она бы заорала пресловутое «хватит». Нет. Больно — но на пределе, а не сверх него. Хочется скулить, орать и сдаться, но продержаться — хочется больше. Пусть уткнувшись лицом в простыню, впиваясь в гладкую, прохладную ткань зубами, но выдержать до конца.
По отбитой коже щелкает натянутая его пальцами резинка пажа. Хлестко, остро, неожиданно. Танька ахает не от боли, а именно от неожиданности.
Господи, эти руки. Как он так может — сначала левой рукой отвешивать очередной звонкий, болезненный шлепок, а затем двумя пальцами толкаться внутрь Таньки, вглубь раскаленного лона? От этого невозможно не вскрикивать — потому что удовольствие невыносимо острое, практически слепящее.
— Громче, — еще один удар обжигает болью ягодицу. Он знает, видит, что она пытается сдержаться, закусывает губы… Черт возьми, откуда у него такое понимание Танькиного тела и ее же реакций?
На минуту пальцы Егора вновь касаются Танькиной шеи, а затем голой кожи плеча — горячей, раскаленной адреналином и возбуждением. А потом пылающего входа касается головка члена…
Толкаясь внутрь нее, Егор швыряет Таньку на колени — снова, пусть сейчас — исключительно эмоциональную, чувственную ее часть. Кроме его члена в себе для Таньки ничего не остается. Все остальное заполняет звенящее, пронзительное, небывалое удовольствие. Будто бы всякий раз до этого Танька занималась сексом исключительно в водолазном скафандре и теряла огромное количество ощущений. А сейчас — сейчас она вдруг чувствует сразу все, в новых красках, с новой силой.
Он подцепляет кольцо на ошейнике, оттягивает его на себя — становится тяжелей дышать и приходится подчиниться его требованию — напрячься еще сильнее, чем до этого. То, что нужно, даже Егор начинает глухо рычать, вбиваясь в ее тело.
Егор. Егор. Егор.
Ничего вслух — все про себя. Весь этот восторженный ор, всякий раз, когда ты толкаешься внутрь своим потрясающим членом. Почему, почему твое наказание такое охренительное? Почему то, что должно было стать чем-то отвращающим, стало тем, от чего вся душа хором с самой Танькой вопит — да, от боли, но и от восторга тоже? Да, давай еще раз — опали кожу хлесткой болью, заставь ощутить сполна истинную цену того удовольствия, что ты даришь. Да, напомни, что есть другая сторона тебя. Безжалостная. Нетерпимая. Яростная. Да, милый, заставь ценить тебя и твою ласку еще сильнее.
Еще!
Еще!!
Еще!!!
Занавес
— Солнышко, живая?
Вот в этом Танька сейчас очень сильно сомневалась.
Она лежала на смятом одеяле, съежившись, чуть слышно всхлипывая, едва помня, кто она и где находится. Егор уже освободил ее руки, поэтому просто лег рядом, осторожно опустил ладонь на голое плечо. Кажется, на ее щеках были слезы, потому что он провел по Танькиной скуле теплыми пальцами, стирая с кожи влагу. Вот ведь… Даже не заметила, как они текли, до того отключили ее от происходящего его безжалостные ладони. Заметила — наверное бы, стало стыдно, но сейчас, постфактум, уже, кажется, пофиг. Хорошо, что не стала краситься сегодня. Разводы туши вряд ли бы ее украсили.
Шевелиться не хотелось. И не столько потому, что было больно, а просто потому что не было сил. Ни капли. Это был самый сильный шквал эмоций, который Танька в принципе в своей жизни переживала. И он растер ее в порошок, в мельчайшую молекулярную пыль. Кажется, в любом трупе сейчас жизненных сил было больше, чем в Таньке.
— Говорить уже можно, — заметил Егор, но Таньке было, честно, не до того, чтобы пользоваться этим разрешением. Казалось, он просто содрал с нее кожу, и внезапно так было легче дышать. Болезненней, но легче. Будто весь воздух, который Танька вдыхала, стал как-то… вкуснее, слаще.
Егор потянул Таньку к себе, и она смогла уткнуться в кожу его обнаженной груди. Наконец-то. Вплотную, кстати, удалось учуять легкий запах табака, которого она не чуяла еще в машине и в лифте, хотя стоял он очень близко к ней. Он курил, пока она переодевалась? Он курил?
Пальцы Таньки нерешительно касались груди Егора, выводили на ней несмелые узоры, и Егор не возражал. Сейчас — не возражал. Танька прямо интуитивно ощущала, что дело исключительно в этой лайт-версии сессии, которую он ей устроил. Егор ее жалел. Позже он наверняка снова вернется к дистанции между ними, и, честно говоря, Таньке об этом думать было неприятно. Ей нравилось сейчас тихонько гладить его кожу, дышать им, любоваться его телом, благо без рубашки он был еще охренительней, чем в ней.
Будь у Таньки хоть чуть-чуть живого внутри, она бы, наверное, уже хотела употребить Васнецова эротически снова. Нет, Васнецов, может, не обладал высушено четким рельефом качка, но все равно при этом был чертовым мужественным совершенством. По этим мышцам хотелось скользить пальцами, полировать их ладонями, выглаживать губами. Но живого не было — поэтому любование было исключительно эстетическим. И черт, пожалуй, одна отбитая задница была не такой уж большой ценой за удовольствие лежать к нему настолько близко и иметь возможность на него смотреть.
Егор смотрел на нее мягко, будто с легким, едва уловимым сочувствием, и вообще, кажется, ожидая, что она вскочит, торопливо впрыгнет в свои трусы, схватит остальные шмотки в охапку и сломя голову ломанется от извращенца-декана. Ох, Егор… Знал бы ты… Но кажется, это все-таки шизофрения, и от твоих рук, душа готова даже смерть принять, не то что десяток-другой шлепков. По всей видимости, чтобы Танька смогла справиться с этой одержимостью, было нужно что-то поэффективнее, может — полноценная жесткая порка, а лучше — хорошая доза галоперидола. О, вроде как, особо психованных лечат электрическим током, наверное, Таньке помогло бы…
Егор бережно гладил ее по спине, по волосам, по плечам, будто кошку наглаживал. Будто распускал в Танькиной груди тугой клубок напряжения. Медленно, не торопясь, со всем возможным трепетом. И в крепких руках Егора было тепло и не хотелось шевелиться вовсе. Все, истерзанное таким количеством острых ощущений, Танькино существо грелось и успокаивалось.
