– Но если вы знаете, что здесь творится, то почему не пытаетесь остановить это? – Зоя покраснела от душившего ее возмущения. Обладать всей этой информацией и бездействовать? Не помешать Кругловой устраивать ее ночные шабаши? Как так можно! Но она взглянула в глаза директрисе и увидела перед собой усталую немолодую женщину, которая смирилась с собственным бессилием.
– Почему? Потому что я не могу это остановить. Я не могу сделать ни-че-го. Но я могу помочь тебе.
Она бережно взяла в руки самую тоненькую папку и раскрыла ее. В пластиковых файлах лежали ксерокопии тетрадных листов, исписанных мелким убористым почерком.
– Это дневник Анны Дембинской. Та часть, которая сохранилась.
– Сохранилась? – Зою охватила тревога. – Но разве с усадьбой еще что-то случилось, уже после пожара при Марье Федоровне?
– Нет, усадьба осталась цела. Но перед бегством в Польшу Анна сожгла большую часть своих записей за девятьсот тринадцатый год. Лишь эту тетрадь она оставила мужу вместе с прощальным письмом, как собственное оправдание. Я советую вам прочитать это, Александрова. Очень, очень внимательно.
* * *
Зоя укрылась одеялом до подбородка, прижимая к груди папку со страницами дневника. Марина и вторая вожатая Таня проверили комнаты, щелкнул общий рубильник, и во всем корпусе, кроме коридоров, погас свет. Тут Зоя поняла, что не подумала об освещении. Она привыкла, что с экрана телефона или планшета можно читать в какой угодно темноте, и ей даже не пришло в голову: ежевечернее выключение света может стать проблемой. Она определенно не принадлежала к тому поколению, для которого чтение с фонариком под одеялом было привычным делом, но этот способ первым пришел ей в голову. Это оказалось не очень-то удобно, пришлось изрядно изогнуться, к тому же под одеялом было невыносимо жарко. В конце концов она соорудила что-то вроде палатки, отгородившись Милкиной подушкой и натянув сверху одеяло так, чтобы свет фонарика не был заметен из коридора, и принялась за чтение. И через пару минут уже забыла обо всех неудобствах.
Дневник Анны Петровны Бессоновой, 1913 год
Никогда прежде я не стремилась в «змеиное гнездо», чувствуя полную неспособность к жизни в здешних местах. И домашние, и соседи держались со мной отчужденно – казалось, я чем-то выдавала себя, то ли прической, то ли городскими манерами. Мысленным взором я видела желанный для меня Петербург, подруг моих с Высших курсов, книги, театр… Дивный новый мир, который мне тогда открывался, где он теперь? В чем назначение мое? Томиться деревенской скукой, заказывать обеды и вышивать скатерти? Это моя власть? Это моя сила, моя Ewig-Weibliche?
[3] Нет, я не могла с этим примириться. Всю зиму я противилась отъезду сюда, но Дмитрий Иванович оставался непреклонен. Он давно отстранился от меня, говорит со мною как с ребенком. Но я уже не ребенок!
Однако всё изменилось в одночасье. Впервые со времени замужества еду в усадьбу с искренним желанием, со страстью. Катюша, невероятная моя Катюша ворвалась в мою жизнь, подобно морскому ветру. Прежде все видели во мне лишь то, что им угодно было во мне видеть, и заведомо знали, что́ мне следует говорить и как поступать. Лишь одна Катюша сразу же разглядела во мне меня, почувствовала мои настроения, будто мысли мои читала. В считанные месяцы в душе моей произошли перемены, подобных которым я ранее не испытывала. Стараниями Катюши я поняла, что способна всё изменить, и теперь отправляюсь в Змеиное полновластной хозяйкой!
* * *
Дмитрий Иванович не желает замечать изменившихся моих потребностей, списывает всё на женские капризы. Он вовсе не тиран, нет, скорее напротив – балует меня, многое мне дозволяет, но меня не оставляет чувство, что он просто готов вручить мне любую игрушку, лишь бы я не хандрила. Вот и сегодня, сразу же после завтрака, во время которого Дмитрий Иванович со мною был холоден, он откланялся и на весь день закрылся с бумагами в кабинете. Мы с Катюшей снова были предоставлены сами себе, и, признаюсь, это меня нисколько не огорчило. Мы с моей дорогой подругой лелеяли надежду посмотреть те места, где «бесовая» Марья Федоровна билась в клетке своих страстей.
Надо сказать, парк зарос невероятно, садовник наш совсем стар и не справляется со своей работой, а рассчитать его Дмитрий Иванович не желает. И если перед домом всё еще выглядит аккуратно, то вдали от него сад превращается в настоящие дикие заросли, будто поле огромной разрушительной волной перехлестнуло через ограду и затопило всё вокруг.
– Видишь, как тонок слой цивилизации? – сказала мне Катюша, указывая на репей, совсем задушивший садовые цветы на старой клумбе. – Едва человек перестает стараться, как природа снова берет свое.
– Но цветы так красивы! – возразила я.
– Но так нежны и беззащитны! Сами они не способны себя защитить. Нет у них такой силы.
Мне, признаюсь, не по душе были ее слова. Всё то, что мы так жарко обсуждали накануне отъезда из Петербурга, предстало передо мной в ином свете. Да, мое желание – быть сильной, но я вовсе не желаю жить репьем или чертополохом. Я улыбнулась и перевела разговор в шутку, хотя до самого вечера ее слова не шли у меня из головы.
* * *
Сегодняшний день омрачен был страшным событием – утонул соседский мальчик. Мы едва позавтракали и собирались переодеваться на прогулку, как прибежали из деревни, подняли крик. Это всё ужасно, ужасно, глупые мальчишки сбежали ночью купаться, а на Зорянке омуты кругом, там и днем опасно. Мы все были в страшном волнении, Дмитрий Иванович пошел помогать, а я осталась в доме вместе с Катюшей. Она единственная из всех хранила спокойствие, я даже рассердилась на нее, хотя давно знаю ее сдержанный нрав. Но то, что ранее казалось мне молчаливой силой, теперь выглядело равнодушием к людскому горю, а этого я понять не смогу никогда.
* * *
Вчера из Глебова приехали Николай Федорович с Андрюшей. Андрюша за прошедший год возмужал и похорошел, глянул на меня стремительно, и я всем своим женским существом ощутила, что всё еще имею над ним власть. Впрочем, он тут же взял себя в руки и за весь вечер больше не взглянул на меня ни разу. Вечером, после ужина, мы сидели на веранде, и разговор зашел о Ницше и том влиянии, что оказала на него Лу Саломе. И мужчины, которые минуту назад с азартом обсуждали подробности ее жизни, в один голос принялись уверять, что ни о каком влиянии не может быть и речи, что она всего-навсего обычная femme fatale
[4], такие были во все времена, и не подобает дамам брать их за образец. Нужно помнить, что предназначение женщины – это семья. Я пыталась было возразить, но Дмитрий Иванович с мягкой настойчивостью принялся меня выпроваживать, отчего мне стало обидно до слез. Мы с Катюшей попрощались и ушли в дом.
