– Тебя никогда не признают равной, ты всегда будешь лишь декоративным зверьком, украшающим быт.
Я была так раздосадована, что согласилась с каждым ее словом.
* * *
Сегодня была удивительная, невероятная, пугающая ночь! Я до сих пор вся дрожу, хотя утренний свет развеял ночной морок. И хотя я провела бессонную ночь, но пребываю в таком волнении, что, кажется, не усну и до завтра…
Вечером, когда все уже легли, мы с Катюшей проскользнули в сад, я взяла с собой лампу, но она настояла, чтобы я ее оставила на веранде. Днем прошла гроза, и все травы были – сплошная вода, и мы намочили юбки, но это нас не остановило. Катюша вела меня вглубь сада, и я едва поспевала за ней. Прежде она не бывала в Змеином, но двигалась так уверенно, будто она, а не я, была тут хозяйкой. На поляне в окружении лип Катюша указала мне большой синеватый валун с продолговатой вмятиной наверху, где скопилась дождевая вода.
– Это здесь. Здесь его нашли.
Меня удивила такая категоричность, ведь мы много времени расспрашивали всех вокруг, но так и не выяснили точного места, где нашли тело бедного графа Михаила. Между тем Катюша не выказала ни малейшего сомнения при виде камня, причудливо мерцавшего в лунном свете.
– Откуда в тебе такая уверенность? – прошептала я, вся дрожа от ужаса и сладкого какого-то предвкушения.
– Иди сюда, положи на него руки.
Я послушно положила ладони на шершавую поверхность валуна, и, хотя была уже ночь, она была еще теплой, будто солнце прокалило его насквозь. Казалось, я слышу исходящий из него гул.
– Чувствуешь? Чувствуешь? – всё спрашивала меня Катюша, а у меня сознание затуманилось. Гроза, прошедшая накануне, не принесла свежести, даже по ночам стояла ужасная, липкая духота, дышать было трудно, да еще липы кругом цвели таким цветом, что от их дурманящего аромата я стала будто бы пьяною. А Катюша начала читать Соловьева, то стихотворение, самое наше любимое:
Знайте же: вечная женственность ныне
В теле нетленном на землю идет.
В свете немеркнущем новой богини
Небо слилося с пучиною вод.
Всё, чем красна Афродита мирская,
Радость домов, и лесов, и морей, –
Всё совместит красота неземная
Чище, сильней, и живей, и полней
[5].
Гул у меня в голове набирал силу, перед глазами всё плыло, как в лихорадке, а потом я, сама не знаю как, взмыла ввысь, прямо над синим камнем, и ощущала себя такой легкой, такой свободной, как никогда прежде. Не могу сказать, сколько это длилось, я была словно в дурмане, но помню только, что это было прекрасно. А потом я упала на землю, совершенно без сил, а Катюша села со мною рядом и гладила меня по голове.
– Ты всё это получишь, – говорила она. – Всё-всё, что заслужила. Помни наш уговор.
* * *
Андрюша приезжает почти каждый вечер. Клянется в любви, говорит, что жить без меня не может. Я не даю никакого ответа, хочу это прекратить, но Катя говорит, что время еще не пришло.
* * *
Сил более нет терпеть душевные терзания. Куда-то делась вся моя решимость и мое желание власти, я более не уверена в том, что поступаю правильно. От Катюши я отдалилась, стала с нею холодна, а она преследует меня всюду, в каждом углу мне мерещится ее шепот: «У нас был уговор, помнишь?» – и духи ее пряные словно витают в воздухе. Мы с ней как Лалица и Зоица, связаны по недоразумению, по недомыслию, и мне страшно становится от того, на что она меня обрекает. Накануне я стояла на веранде, смотрела вниз с нашего холма. Тишина и спокойствие были кругом, поля и рощи в дымчатом свете, и я вдруг взглянула
[6] на всё другими глазами. И поля, и рощи, и колонны нашего дома, и беседка в саду, и сам Змеиный холм, и Дмитрий Иванович, такой спокойный и молчаливый, и книги мои, и мысли, и весь нынешний тринадцатый год – это так хрупко, неустойчиво, миг – и сгинут! Я так ясно увидела перед собой зарево пожара, в котором гибнет всё дорогое мне, что сердце заколотилось и слезы выступили на глазах!
Катюша говорит, что жертвы оправданы. Но в чем виноват бедный мальчик, которого я сама же в себя и влюбила, по наущению всё той же Катюши? Разве цели, как бы ни были они лучезарны и высоки, стоят жизни ни в чем не повинного человека? Разве кто-то дал мне такое право – жизнями чужими распоряжаться? Нет, такого права я отнюдь не имею, да и иметь не могу. Все, кто думают иначе, поплатятся за свои заблуждения, подобно несчастной Марье Федоровне.
Нет, не могу я на это пойти. Но и сбежать, бросив всё на произвол судьбы, я тоже не могу! Ведь кто, как не я, виновница этих туч, что сгустились над Змеиным холмом? Я это начала, я и закончу.
20 июня
Мила лежала всё так же неподвижно, на лице застыло выражение спокойствия и безмятежности. Зоя стала замечать, что ее внешность как-то потеряла краски, будто выкрутили цветность изображения. Мила всегда была веселой, шумной, яркой, как фейерверк, а теперь она всё больше и больше напоминает холодный мрамор. Зоя взяла ее за руку. Ладонь оказалась теплая и слегка влажная.
– Мне так нужно, чтобы ты была рядом. Я не справляюсь совсем. Уж ты бы обсмеяла все эти мои страдания по Никите, всё бы перевернула с ног на голову, и мне бы стало сразу легче. И я столько всего выяснила, ты не представляешь. За целую ночь не рассказать.
Мила не отвечала. Ни один мускул не дрогнул на ее окаменевшем лице. Зоя тревожно выдохнула.
– Я узна́ю, как тебе помочь, обещаю.
Она аккуратно закрыла за собой дверь. Зеленый коридор изолятора тускло освещался парой желтоватых лампочек. Яркий свет лился только из процедурной, где медсестра сидела за столом и что-то набирала одним пальцем на клавиатуре компьютера. Зоя прислонилась виском к дверному косяку.
– Вы выяснили, что с ней такое?
Медсестра подняла глаза.
– Нет. Но у нее падает температура и артериальное давление. Завтра повезем ее в город.
– Не надо!
Медсестра удивленно подняла нарисованные брови. Но Зоя и сама не могла объяснить ничего, она просто чувствовала, что если у Милы и есть шансы, то только в том случае, если она останется здесь.
