– Мой ребенок! Где мой ребенок?
Девочку положили ей на руки.
– Майн Готт, – сказала она. – Это правда. У меня ребенок.
– Маленькая девочка, Ваше Высочество.
– Майн Готт, как я счастлива!
* * *
Принц тоже был счастлив. Мальчик, конечно, был бы лучше, но в Англии не существовало Салического закона, и престолонаследие было обеспечено.
Он обнял архиепископа, пожимал руки всем, кто к нему подходил. Он стал отцом. Он исполнил свой долг.
«Никогда больше мне не придется делить супружеское ложе с этой женщиной», – думал он.
Королевский раздел
Принц не скрывал облегчения. Он объявил своему другу и домоправителю лорду Чолмондели:
– Я был в ужасе, что может случиться непоправимое. Не могу вам даже сказать, что значило для меня рождение этого ребенка. Если бы вы только знали, сколько мне пришлось пережить.
Глаза его наполнились слезами при мысли о собственных страданиях, потом он содрогнулся, вспомнив о жене. Она казалась ему огромной и вульгарной, а поскольку она так отличалась от всех женщин, которые ему нравились, он сразу вспомнил о самой совершенной из них, его дорогой Марии.
О, снова пребывать с Марией в покое и счастье, вернуться к ней, слегка хмельным от любви, как в добрые старые дни, чувствовать ее заботу, слушать ее мягкие упреки. О Мария, богиня, а не женщина, почему он позволил женить себя на этой особе!
Он снова повернулся к Чолмондели:
– Если бы вы могли понять…
Чолмондели заверил хозяина, что он понял, осознал, рождение ребенка и впрямь освободило принца от проклятого бремени.
– Я буду признателен моей дочери до конца дней, – говорил принц. – Слава Богу, мне не придется больше прикоснуться к этой женщине.
– Необходимости не будет, Ваше Высочество, ребенок здоровый.
– Пусть так и будет. У меня нет намерения следовать примеру отца и производить на свет пятнадцать чад. Пятнадцать! Это шутка. Как жаль, что мои родители не были более умеренными. Им выпало бы гораздо меньше забот.
Чолмондели не мог вмешиваться в такие дела, не будучи обвиненным в оскорблении Их Величеств, поэтому он помалкивал. Но принц и не требовал ответа. Он был в сентиментальном настроении, полон жалости к себе, а стало быть, скоро должен заговорить о Марии Фитцгерберт. Чолмондели верил, что леди Джерси очень умная женщина, возможно, даже колдунья, раз она удерживала за собой свое положение, зная об одержимости принца Марией Фитцгерберт.
Однако принц выглядел нездоровым. Его обычно румяное лицо имело пурпурный оттенок. Плохой признак. Чолмондели замечал это и раньше. Следы волнений, может, пора сделать ему кровопускание?
– Ваше Высочество утомлены. Такое трудное время. Вы не хотите немного отдохнуть?
– Да, я чувствую усталость, – признался принц, – принесите мне немного бренди.
Чолмондели пошел выполнять приказание принца, а когда вернулся, то застал его, обмякшим в кресле. С ним, очевидно, случился один из приступов, которыми он страдал. Чолмондели послал за доктором.
Принц, подтвердил тот, в самом деле болен, необходимо отворить ему кровь, что помогало ему обычно.
Итак, принц лежал в постели, бледный после кровопускания, редко он выглядел таким слабым и беспомощным.
Новость мгновенно облетела двор.
Принц серьезно болен, шептались вокруг.
* * *
Он и впрямь чувствовал слабость. У него не осталось больше сил. Он никогда в жизни не был так болен.
Принц попросил зеркало, и когда его принесли, то увидел свое отражение, такое белое и отрешенное, под стать подушкам, так не похожее на его обычное румяное лицо. Он даже решил, что умирает.
– Оставьте меня одного, – велел он. – Я хочу подумать.
Когда все ушли, он лежал и думал о прошлом – думал о Марии Фитцгерберт. О той первой встрече на берегу реки, когда понял, что она единственная женщина, важная и необходимая ему в жизни. Он всегда знал это. Почему он дал сбить себя с толку?
Мария отказывала ему много раз. Добрая, религиозная Мария, которая верила в таинство брака и могла быть с ним только после женитьбы. Как права она была! И наконец, эта церемония на Парк-стрит… и последующие счастливые годы.
Ему надо было остаться с Марией. Он не должен был дать соблазнить себя. Счастье возможно только с Марией. А он разбил ей сердце.
Нет, весь мир должен знать, как он относится к ней. Он умирает, и перед смертью он оповестит мир о своей любви.
Он потребовал принести бумагу.
– Я собираюсь написать завещание, – сказал он Чолмондели и, видя выражение на лице друга, продолжал: – Нет смысла скрывать правду. У меня, может быть, осталось мало времени. Делайте, что я говорю.
Бумагу принесли.
«Это моя последняя воля и мое завещание, – написал он. Затем поставил дату: – Десятый день января тысяча семьсот девяносто шестого года от рождества Господа нашего».
Он писал, что оставляет все свое состояние «моей Марии Фитцгерберт, моей жене, жене сердца и души моей», которая хотя и не могла называться его женой, но была ею в его глазах и перед лицом Господа. Она была его настоящей женой, дороже даже, чем ускользавшая от него жизнь.
Все… все Марии. Мисс Пигот тоже не была забыта. Он уже платил ей пятьсот фунтов в год – ее пенсион, а в завещании ей полагался пост управительницы одного из дворцов, гарантированный королевской семьей.
Он хотел, чтобы его похоронили тихо, без помпезности, просил положить ему на грудь портрет Марии, а когда она умрет, похоронить ее рядом, как были похоронены Георг II и королева Каролина.
Заканчивалось завещание любящим «прощай» его Марии, его жене, его душе.
Потом он почувствовал себя лучше. Но по-прежнему ему хотелось, чтобы она знала, как искренне он заботится о ней. Их расставание – это грех, который они не должны были совершать. Его жизнь не могла быть счастлива без нее. Он хотел, чтобы она это знала, и она узнает, когда прочитает его завещание, после его смерти.
Но он не умер.
Через несколько дней он оправился от кровопускания, и румянец снова заиграл на его щеках.
* * *
Каролина теперь была счастлива. У нее славная малышка, и больше она ни о чем не думала. Но неизменно страх преследовал ее: а вдруг они отберут у нее ребенка? Принц не интересовался младенцем, ему было важно лишь одно, что больше не нужно жить с его матерью.
– Зачем он мне? – сказала Каролина. – Если у меня останется ребенок, мне никто не нужен.
Леди Джерси намекала, что ребенка могут у нее забрать.
– Пусть только попробуют отобрать его у меня! – кричала Каролина, прижимая ребенка к груди. На это леди Джерси лишь улыбалась своей высокомерной улыбкой, а Каролина ненавидела ее так же сильно, как любила ребенка.
