– Ты в грамотку-то загляни, о чем договаривались в Якутском?
– И вы вспомните, как блюли крестоцелование! – язвительно укорил их Селиверстов. – Поскольку прежний уговор порушен, я волен поступить с вами, как с пришлыми. А вот Артемка, – указал глазами на верного ему охочего человека, безбедно зимовавшего при коче, – своих кабал не отбирал, казенного добра не крал, и я его кормлю… Хотите хлеба? Покупайте… Десять рублей пуд.
– Спятил, что ли? – громче заорали горлохваты. – На Колыме, сказывают, пуд по восьми рублей в долг.
– Туда и езжайте! – презрительно захохотал Юша, вспомнив урок, который дал ему латинянский воевода-выкрест.
Он хотел вытребовать с бунтовщиков добычу и кабалы, принудить безропотно подчиняться, идти куда укажет. И поскольку был уверен, что Францбекова непременно переменят, пустил слух, который думал использовать в будущем:
– Я явил в казну пятьдесят пудов рыбьего зуба, но с такими неслухами, как вы, терплю убытки.
– Да мы у других торговых хлеб возьмем по восьми рублей!
– Берите! – опять посмеялся Селиверстов и пошел в съезжую избу, показывая, что разговор закончен.
– Сами на Погычу пойдем! – крикнул вслед Гаврила. – Я за Колыму ходил больше твоего, путь знаю, торговые с честью возьмут нас к себе!
В негодовании охочий выдал то, о чем в ватажке сговаривались зимой: найти торговых людей и с ними идти на Погычу. Гаврила знает путь и выведет всех вперед Юши. Бывалец, ходивший в море с Пустозером и Стадухиным, стал обходить торговые суда, готовившиеся к плаванью, предлагал себя с ватажкой в покруту. Его слушали, кормили, поили, в то время как оголодавшие связчики втридорога покупали хлеб на паевые меха и грозили Селиверстову:
– Жалобу царю отпишем!
Смущаясь, к Юше подошел янский приказный Козьма Лошаков, со вздохами сообщил, что вынужден принять жалобную челобитную от его людей. Они писали якутскому воеводе об обидах и просили любых других служб, только не с Селиверстовым.
– Стахеев с приказчиком Босого переманивают, – попытался ободрить и обнадежить Юшу. – Напиши ответную, я – приму!
Между тем тяжба ватаги с передовщиком принимала дурной оборот. При том, что на Колыму с ее богатыми промыслами рвались все, в покруту к Селиверстову не просились даже самые промотавшиеся из янских гулящих людей: видимо, бывшие спутники запугали их. В негодовании Селиверстов носился по кочам, готовившимся к отплытию, поносно ругал своих беглых и потакавших им торговых людей. Они слушали его с насмешками и злорадными ухмылками.
– Думаете, здесь останусь? – раскатистым басом кричал Селиверстов. – Плохо знаете Юшу! – Бил себя кулаком в грудь. – Один уведу коч на Колыму и приду раньше вас, а там наберу людей сколько надо! – В расчете на будущих послухов добавил: – Я явил в казну пятьдесят пудов кости – я их привезу!
Про себя же думал: «Если Митьку Францбека сменят, не дам ему добытого: он снаряжал меня за казенный счет».
На весеннего Егория в Нижнем зимовье собралось много народу, люди гуляли, кликали весну, и только Селиверстов с верными людьми оставался в одиночестве. Их не звали, при встречах не здоровались. Юша с Артемкой Осиповым так и простоял в стороне, глядя на чужое веселье. Братья Курсовы, тоже сами по себе, занимались своими делами. Сошел лед с реки, очистился ото льда залив. Торговые суда одно за другим уходили с Яны к Святому Носу. Юша негодовал, призывал на них бурю, грозился вывести в море свой тяжелый коч с четырьмя подручными людьми, но вынужден был задержаться на Яне. Его бунтари также околачивались возле Нижнего зимовья. Они не нашли торговых людей, которые приняли бы к себе всю ватажку. Одно дело подразнить Юшу, отмстить за былое, другое – рисковать убытками. Не сразу, но бывальца Гаврилу взяли в покруту ради его сказок о походах к востоку, а с ним одного только Ивашку Обросимова. Остальным селиверстовским охочим и промышленным было отказано.
– Иуды! Вы же нас предали! – корили Гаврилу с Ивашкой бывшие связчики по промыслам. – Вы – главные заводчики против Юши.
– Что делать? – смущенно отвечал Гаврила. – Просил за вас всех, – не взяли. Просите сами!
– Как мы без тебя на Погычу пойдем? – бранились ватажные и в бессилии грозили написать о предательстве связчика царю.
– Пишите! – согласился Гаврила.
Они опять сбросились паевой рухлядью на один рубль, писарь, похмыкивая в бороду, изложил их жалобу теперь уже на Гаврилу, ни словом не упоминая ссоры с Селиверстовым. Приказный Козьма Лошаков почитав, рассмеялся:
– Кто же примет эдакую нелепицу? Порушив крестоцелование, хотели сами идти на Погычу, но не нашли ни коча, ни подъема, а во всех бедах виноват Гаврила, подбивший на побег. Пусть, де, царь за то Гаврилу накажет!
Но мех по уговору был отдан, писарю заплачено, заводилы уже чувствовали себя в очередной раз обманутыми и потребовали челобитную принять. Приказный почесал затылок, покачал головой, грамотку подписал. Юша не ошибся в ожиданиях: бунтовщики проели-пропили добычу и с покорностью вернулись на его суд, обещая впредь служить верно и бунтов не заводить. Из четырнадцати набранных им в Якутском остроге бросили его только трое да толмачка Бырчик-Матрена. Он вышел в море позже всех, надеясь нагнать торговые суда и прийти на Колыму первым. Вначале ему везло. Но попутный ветер, уносивший к восходу Федота Попова и торговые кочи, с каждым днем слабел, за Святым Носом он стал меняться, и Юша успел укрыться в безопасном месте. Артем Осипов по команде кормщика бросил за борт двухпудовый железный якорь, и тут их накрыл густой июльский снегопад.
– Оно и лучше! – петушился Селиверстов, стряхивая снег с бороды. – Един Господь знает, что сейчас терпят торговые суда и где прячутся.
Встречный ветер гнал льдины, они окружали коч. Стоять пришлось неделю и другую. На судне не голодали, не мерзли, стала заканчиваться вода в бочках – топили снег. Ветер все же переменился и отогнал льды. Юша дождался проходных разводий и повел коч на Индигирку. Не дойдя до ее устья, он опять укрылся, чтобы запастись свежей водой, птицей, рыбой и топливом. Здесь его нагнало казенное судно с Лены, им правил именитый мореход-первопроходец Иван Ребров. Когда Юша уходил из Якутского острога, мореход был в немилости у воеводы: не желая кланяться выкресту и о чем-то просить, нес унизительные караульные службы. Из того, что старый казак правил казенным судном, Юша понял – власть переменилась.
– Юшка, что ли? – Ребров подвел свой коч к его борту. – Однако недалеко ушел. Да и куда к лешему выпускать в море после Ильина дня?!
– На пятой неделе был против Яны! – прихвастнул Селиверстов. – Кабы не встречный ветер, добрался бы… А ты на Колыму?
– Туда, на приказ, менять Тимоху Булдакова! – степенно, но без гордыни ответил Ребров, будто шел на рыбную ловлю.
– Вот как?! – удивленно взглянул на него Селиверстов. – Торговые, с дружком твоим, Михейкой Стахеевым, моих людей на Яне к бунтам подстрекали. А я явил воеводе полста пудов рыбьего зуба. Ты на Колыму придешь, взыщи с них!
