– Сразу взыщи! – ругнулся Ребров. – Лепятся все, как банные листы. Меня новый воевода послал не только на приказ, но искать новые земли, к полуночи от Яны и Индигирки! А твоего благодетеля-выкреста приставы повезли в Москву под белы рученьки. Проворовался. На Семенов день вступил в воеводство царский стольник Иван Павлович Акинфов. По нашим жалобам вел сыск и описал Митькины животы: рухляди на две тысячи рублей с лишком, денег – почти четыре тысячи, кабал тыщ на семь.
– Туда и дорога благодетелю! – не скрывая радости, просиял Селиверстов, смахнул шапку и размашисто перекрестился. – С меня только вытянул кабал на половину отнятого, Ирод!
Ребров встал на якорь неподалеку от Селиверстова. Бывшие при нем люди спустили на воду лодку с пустой бочкой, с другой стали выставлять сеть. Селиверстов громогласно давал им советы, потом переправился на казенное судно и стал навязчиво, в подробностях, рассказывать, как зимовал. Он так пристально смотрел Реброву в глаза, льнул к его лицу носом, что тот отстранялся, отходил, якобы по делам, Юша же следовал по пятам, беспрестанно жалуясь, ругая торговых и промышленных людей.
– Чем помочь? – двумя руками отстранил его от себя Ребров.
– О чем я тебе сейчас говорил?
– На Колыме разберемся, но и ты помоги мне, сходи в Нижнее Индигирское, к Коське Дунаю с Гришкой Татариновым, передай груз и наказы.
Пристально глядя на нового колымского приказного, Юша скрюченными пальцами подоил бедняцкую бороду и раскричался:
– Как колымский приказный, ты обязан мне помогать, а не принуждать к своим делам! У меня воеводский наказ подвести под государя новые земли!
– А у меня наказ найти их! – Ребров повел глазами в полуночную сторону с призрачной дымкой гор. – И на Индигирку с Алазеей, и колымские дела надо успеть принять. – Рассмеявшись, добавил: – У тебя наказ от прежнего вора Митьки, которого увезли за приставами, а у меня от нынешнего воеводы!
Суда простояли рядом двое суток. За это время Юшин голос так надоел ребровским людям, что они стали лаять его. Но установился свежий попутный ветер, и Селиверстов снялся с якоря.
– Ты первым пришел морем на Индигирку, нижние остроги ставил, ты – приказный, вот и плыви туда сам, по указу! – отказал в просьбе Реброву.
Тот чертыхнулся, но спорить не стал.
– Какие наказы! – оправдываясь перед собой, в голос рыкал Селиверстов. Его люди висели на вожжах, удерживая парус к ветру. Резкая, менявшаяся волна мотала коч, он зарывался в нее тупым носом и шел на восход. – Нам зимовать на Индигирке не с руки!
Ветер и льды вынудили его укрыться в устье Алазеи и простоять там две недели. В Стадухинскую протоку Селиверстов вошел при явной перемене ветра. Его рык был слышен за версту. Помощники суматошно носились по судну, то приспуская, то подбирая парус, и Юша подвел коч к самому зимовью, не намочив весел. За расширенным кем-то частоколом виднелись крыши двух изб и амбара. За время, проведенное Селиверстовым вдали от Колымы, здесь появилось несколько землянок и балаганов. Против них стояли три коча. На берегу толпились люди, изумленно наблюдавшие за галсами Юшиного судна. Все они ждали попутного ветра, чтобы вернуться на Лену.
– Удачлив, бес! – восхищались. – Искусен, как черт у котлов.
От них Юша узнал, что о Стадухине и Моторе известий нет. Два года – не срок, чтобы хоронить товарищей, но не было новых вестей и о Нанандаре–Анадыре, Чауне и Чондоне, за два лета никто туда не ходил, хотя про моржовую кость говорили и колымская цена на нее поднялась. Чтобы продолжить путь, Селиверстову хватило бы и своих людей, после бунта и покаяния они были терпеливы и верны, но он разумно опасался, что если не найдет Стадухина с его полусотней, то зимовка в неведомых местах может стать для него последней. Весть о походе Ивана Баранова на Гижигу не вызывала у Юши любопытства: вернувшиеся оттуда отдали посул, заслужили похвалу приказного, но богатства не добыли. К тому же идти за Камень в верховья Гижиги можно было только весной. Другая новость была не лучше: торговые кочи, зимовавшие на Яне, опередили его. Обстоятельства вынуждали идти к Нижнеколымскому острогу, а значит, зимовать на Колыме.
Мимолетным сном ночного караульного промелькнула короткая колымская осень. Едва не в один день пожелтели лиственницы и березы, заленился комар. В памяти служилых, промышленных и гулящих людей остались многолюдная летняя ярмарка с небывалым обилием товаров, снижение цен на хлеб, а пережитая зима запомнилась началом оскудения соболиных промыслов.
То же самое, только в разное время было на Лене, Яне, Индигирке: пока до Ангары и Енисея доходили слухи об их богатствах, промыслы истощались. Прибывшие люди обеспокоенно шныряли среди бывальцев, выспрашивали о землях и притоках, поили, ласкали, на руках носили старых колымских промышленных. Два Ивашки, Ожегов и Карепанов, постоянно жившие выше Среднего государева зимовья, были окружены почетом, тяжко пьяные, несли нелепицу о Погыче-Анадыре и Гижиге-Чондоне, на каверзные вопросы то помалкивали с видом знатоков, то сопели, под пристальным вниманием любопытных. Ожегов, с лицом в цвет перекаленного кирпича, осерчал, когда в десятый раз спросили про Анадырь.
– Я Мишке с Семкой говорил: на кой вам Погычи-Анадыри, если в верховьях Колымы никто не был? Тьфу на тамошние промыслы и богатство. Нам здесь всего хватает. Лосей много – сажень в холке, таких на Ангаре нет. Птицы, рыбы много, нынче за пуд ржи всего три соболя просили. Попа бы прислали и чего не жить?
– Так нет, – стал вторить товарищу встрепенувшийся Карепанов, – вместо попа шлют служилых, приказных, целовальников, чтобы наводили свой говенный порядок… Как наведут – уйдем на Анадырь или за Камень!
– Ты не шибко-то языком! – опасливо посоветовал кто-то из слушателей.
– Окоротят!
– Тут не Якутский и не Жиганский! – пуще озлился Ожегов. – Пусть тамошние холопы держат язык за зубами. Нам лучше с медведями, чем с вами, пугаными.
– Мы-то что плохого вам сделали? – зароптали слушатели. – Поим, кормим!
Ожегов поводил по сторонам соловыми глазами, не нашелся, что сказать. Иван Карепанов, клевавший носом, опять поднял голову:
– Пять соболей за пуд ржи! Чего не жить? Под конец за три отдавали. А им все мало! Смекаете? – Прищурил глаз и поднял палец. – Соболь – зверь умный! Станете давить без совести – уйдет! И мы уйдем, хоть хлеб подешевел! – икнув, пригрозил кому-то.
К беспокойству прибывших, почти все здешние люди говорили, что соболя стало мало. С одной стороны, боялись спугнуть удачу, с другой – мало на Лене и мало на Колыме сильно разнятся. Проворный Михей Стахеев к возвращению Селиверстова успел сбыть ленский товар, оставил на Колыме новую ватагу покрученников и подался в обратную сторону. Другие торговые, теряя надежду вернуться этим годом, подумывали о зимовке. Ярмарка сворачивалась, но колымский приказный Тимофей Булдаков был в Нижнем.
– Прими жалобную челобитную на Стахеева и торговых людей! – рыкнул Юша, входя в съезжую избу. – Из-за их козней не успел на Погычу по воеводской наказной.
