Из-под нависавших на глаза мохнатых бровей Булдаков бросил на бывшего целовальника неприветливый взгляд и указал на образа. Селиверстов посопел с недовольным видом, смахнул шапку, трижды поклонился и перекрестился.
– Пиши! – равнодушно ответил. – Приму! – Булдаков ждал перемены и думал о возвращении.
– Отстал от меня хваленый мореход Ребров с двумя десятками гребцов против моих-то, – прихвастнул Селиверстов, поправляя шапку. – Шел менять тебя, но повернул на Индигирку к Гришке Татаринову и Коське Дунаю.
– С того надо было начинать! – ласковей взглянул на Юшу Булдаков и вернул наказную память, которую внимательно вычитывал. – До замороза осталось недели с две, пойдешь искать Мишку или зазимуешь?
Селиверстов замялся, показывая, что еще не принял решения, хотя от самого стадухинского зимовья тянул время, чтобы задержаться на Колыме. На ярмарку он опоздал, надо было готовить и отправлять людей на промыслы. Как только снесли в амбары животы торгового человека Евдокима Курсова, сам он, угрюмо и печально молчавший весь год, распрямился против Селиверстова и крепким голосом закричал:
– Да чтобы я еще раз с тобой рядом ближе чем за версту нужду справил… Да провалиться бы мне на том самом месте голым задом!
Юша только отмахнулся от надоевшего ему складника: пользу от него он уже получил, а его брат Терентий Курсов заявился промышлять с селиверстовской ватагой.
Именитый мореход Иван Ребров, к Юшиному злорадству, приволокся с Алазеи сухим путем. Его коч был затерт льдами в устье той реки. Только в конце ноября он добрался до Среднеколымского зимовья, оставил на тамошнем приказе Мишку Коновала, а на Святой неделе пришел в Нижний и принял дела у Тимофея Булдакова. На бывшего при Тимофее целовальника торговые люди подали жалобы, новый приказный заменил его Семеном Шубиным и стал принуждать Селиверстова как приверстанного в государеву службу идти в Верхний острожек на приказ: все равно, мол, бездельничаешь.
Юша ждал лета, ярмарки и вестей о Стадухине, по той причине оставить Нижний не хотел, стал совать всем наказную память Францбекова, напирать, что послан подводить под государя неприбранные земли, а не служить на обретенных. Не желая склок, старый мореход принудил Юшу к службе в Нижнем, а сам с целовальником Василием Клеуновым двинулся в Верхний.
Близилась весна. Сквозь морозную хмарь тускло светило холодное солнце, розовели снега и льды, укрывшие реку, синел хребет, за который ушли Стадухин с Моторой, к полудню верещали кедровки и грохотал трескавшийся лед, темнели обдутые ветрами галечниковые острова и прибрежные скалы. Ребров по-хозяйски осматривал заросли топольника и крепкий лиственничный лес, его коч остался на Алазее, нужно было строить новый.
В то время как Селиверстов вел коч с Яны на Колыму, поредевшая ватага Михея Стадухина при противных и боковых ветрах уходила от злосчастной Гижиги. Море было тихим и ласковым, на берегу рядом с выброшенным прибоем льдом зеленела трава и поспешно расцветали ярко-желтые и оранжевые цветы. За зиму люди сшили хороший парус из отмятых кож, но часто приходилось идти своей силой против ветра. Тем летом, приведшим Селиверстова с Яны на Колыму, ватага Стадухина пыталась закрепиться на двух реках и всякий раз сталкивалась с непокорными коряками. Из-за частых нападений заметно убыли порох и свинец, перед каждым выстрелом приходилось думать, стоит ли их тратить. Охочие все чаще отбивались из луков стрелами, пущенными в них коряками, и Стадухин, не желая терять спутников, все дальше уводил их в неведомое. Только оно все еще волновало и радовало ватажного атамана, давало ему силу. После Анадыря он часто вспоминал кабацкого пророка, посулившего славу, богатство и разрядное атаманство: рассеянные, воспаленные глаза гуляки, пьяные слезы: «А намучается-то, не приведи Господи!».
После Семенова дня, когда на другой стороне Великого Камня Юша Селиверстов собирал ватажку для колымских промыслов, здесь дули сырые ветры с частыми дождями. Стылая, черная вода густела, лениво перекатывалась с волны на волну, обдавала солеными брызгами Тарха, стоявшего на носу судна с шестом. Он пристально вглядывался в очертание берега. Ни споров, ни долгих разговоров не было: все понимали, что истекают последние осенние деньки, когда еще можно закрепиться на суше и зазимовать, позже обустроиться будет трудно. Многим из стадухинских спутников здешние места казались гиблыми: зимы с ледяными ветрами менялись сырыми, туманными, холодным летами. В недолгие ясные и теплые недельки лютовал прожорливый гнус. При незамерзавшем море в полосе прилива в июне лежали наносные льдины, озера оттаивали к июлю. Даже чистые раны здесь подолгу гнили не зарастая, а нанесенные костяными наконечниками с отравой губили людей мучительной смертью.
Утробно рокотал прибой, коч мотало. Шли мимо моржовых лежбищ. Их было много, иные по две версты длиной, но даже самые вздорные из промышленных людей уже не желали промышлять рыбий зуб, только издали высматривали клыки у моржей и спорили, какая им цена на Нижнеколымской ярмарке. В глубине души Михею Стадухину была неприятна охота на этих зверей. Он не говорил, что промысел зуба богопротивен, но вразумлял рассуждением, что тратить на добычу клыков порох и свинец – нельзя, а копьем или стрелой моржа не убьешь. К тому же никто не знает, куда приведет Бог, и грузиться впрок клыками опасно.
На Рождество Богородицы коренной берег круто повернул к полуночи. При повороте крутая зыбь прибойных волн ударила в борт, обдавая солеными брызгами, ветер стал прижимать к суше, изрезанной бухтами. В них можно было укрыться, но ватага спешила найти место для зимовки. На Федору-обдеру вошли в залив. До другого мыса было верст двадцать. При противном ветре Стадухин пожалел гребцов и повел коч вдоль низменного восточного берега. Западный был возвышенным, покрытым редким приморским лесом. Приближаясь к нему, Михей высмотрел лагуну, закрытую галечниковым валом, защищавшим устье какой-то речки от морских волн. На намытой дамбе стояли летники, возле них толклись люди, по одежде не походившие на коряков. Стадухин указал гребцам на берег, те обернулись по курсу.
– Ну вот! И лес, и народ ждет нас и государева порядка.
Покачиваясь на зыби, коч дождался прилива, благополучно вошел в лагуну, затем в устье реки. После короткого спора воды начался отлив, речка потекла к морю, под плоским днищем судна заскрежетал галечник, и вскоре оно оказалось на мели. Но едва коч обсох от летников, к нему побежали до полусотни мужиков. Из кедрового стланика выскочила добрая сотня таких же удальцов, ждавших нападения. Все они кричали, размахивали копьями и луками.
– Не коряки, явно! – С любопытством разглядывал их Михей. – По виду ламуты. И так много разом? Будто ждали.
– Наверное, издалека высмотрели, – подсказал Тарх, – хотят пограбить.
– Пожалуй, так! – согласился атаман. – Только вот, почему приняли за врагов, если мы первые?
– Они всех рады пограбить! – шмыгая носом, неприязненно выругался моторинский промышленный.
Михей повел бровями, соглашаясь, что может быть и такое, натянул глубже шапку, привычно скомандовал:
