– Возле Носа против островов – как из трубы дует! – поддакнул Фома Пермяк, один из трех последних спутников по походу с Колымы.
После дележа и расчета души анадырских зимовейщиков привычно возалкали веселья, но поставленное вино еще только квасилось. Бугор, оттопырив губу, плеснул ложкой на язык, поморщился и сплюнул:
– Хмеля нет, но кислит!
От души веселились только женки, отъедаясь свежей рыбой и икрой.
– Ничего! – утешал себя Бугор. – Если даст Бог вернуться на Колыму, отгуляемся. Отчего-то богатство меня не любит, – жаловался Казанцу.
Стадухинский писарь не спорил, не торговался, равнодушно и даже с печалью глядел на дележ добычи, взял свою долю, и на его скупом улыбками лице чуть дрогнули уголки губ. Он расплатился с долгами, вздохнул, обернулся к Бугру и доверительно спросил с такой тоской в глазах, от которой у того похолодело в животе:
– Васенька? Неужто мы шли на край света только за богатством?
Беглый казак замер, изумленно глядя на него, потом охнул, сморщился, обхватил голову руками, застонал:
– Забыл! Совсем забыл, Господи! Как терпишь ты меня, погрязшего во грехах?
Весна застала Селиверстова в Нижнеколымском остроге в обычной для этого времени осаде от чукчей. Из старых казаков здесь был только Пашка Левонтьев, при зазимовавших торговых людях и целовальнике Семене Шубине ютились с десяток прожившихся гулящих людей. Застать острожников врасплох нападавшим не удалось. На подходе, вблизи надолбов, Юша, высунувшись из-за тына, и так потряс чукчей громовыми ругательствами, что пыла у нападавших убавилось. Пашка умело использовал заминку и устроил защиту силами бывших при нем людей. Вскоре олени перекопытили снежный наст, объели без того редкий мох, а из ближайших зимовий стали выходить первые промысловые ватажки. Чукчи сняли осаду и верхами ушли на свою речку. Пострадал один Пашка Левонтьев: тяжелая чукотская стрела, пущенная из бронебойного лука, сбила с него шапку и глубоко распорола холеную лысину. Товарищи смеялись и язвили, что сходству со святым угодником пришел конец. Пашка был не на шутку встревожен раной, каждое утро и на ночь посыпал ее свежей золой, перед сном прикладывал Библию. Селиверстов попытался собрать отряд для преследования, но люди за ним не шли.
– От государева дела отлыниваете! – грозил он жалобами и прельщал царской милостью.
– Нашей кровью хочешь выслужить себе милости! – досадливо ворчали гулящие и промышленные.
– Почему вашей? – кипятился Юша, удивленно вскидывая брови.
– Нам от царя с воеводами одна милость: кнут да дыба!
Как охочий, имевший наказ подводить под государя новые народы, Юша хотел наказать немирных чукчей, но воевать задарма не желали даже его повинные в янском бунте люди, а взять с чукчей на погроме было нечего. Их даже не пытались подводить под государя, поскольку соболей и лис они не добывали, выкупа за пленных не давали, предпочитая смерть позору неволи. Пока посулами и угрозами Юша пытался собрать отряд, оттаяла тундра, превратившись в бесконечное множество озер и сырых перемычек кочкарника, идти туда стало не только опасно, но и бессмысленно.
Очистились реки, южные ветры отогнали льды от морского берега, с Индигирки пришли первые торговые кочи. По слухам и предположениям, товаров на Нижнеколымскую ярмарку везлось так много, что ожидалось очередное снижение цен. Прожиточные промышленные люди не торопились расставаться с добытой рухлядью и выжидали. Селиверстов был обеспокоен таким поворотом торговых дел, спешно менял на хлеб рухлядь у тех, кому ждать ярмарки было невмочь, идти же по указу морем на Погычу-Анадырь не спешил. С верховий реки сплыл колымский приказный Иван Ребров и удивился, что Юша все еще при остроге. Сам с верными людьми он собирался за море, искать неведомые полуночные земли.
– Что сидишь? – спросил охочего.
– Тебя жду, – не растерялся Селиверстов. – Дай толмачку Алевайку. Она знает языки и море ей в обычай.
– Сдурел, что ли? – выругался Ребров. – Моя толмачка, живет у меня в женках, я ее всему учил?!
– Никто из моих толмачить не может, – стал скандально кричать Селиверстов, призывая в свидетели послухов. – Иные только по-якутски понимают! – Без толмача идти морем никак нельзя!
– Тогда сиди! – обругал его Ребров и занялся делами.
Угрожая отправить воеводе жалобную челобитную, Селиверстов побежал искать писаря. Приказный только презрительно плюнул ему вслед. В тот же день Юша положил перед ним жалобу, в которой оправдывался, что не пошел морем в места, о которых говорил в Якутском остроге, потому что нет толмача, и во всем обвинял приказного. Ребров прочитал челобитную, неприязненно рассмеялся, принял ее к делу с другими грамотами и передал Семену Шубину. Смененный целовальником Василием Клеуновым, Шубин собирался в Якутский острог.
Промышленные с дальних станов приносили вести, будоражившие души колымчан: будто в верховьях Анюя появились люди Михайлы Стадухина. Во что бы то ни стало Селиверстов решил дождаться встречи с ними. Его устраивало даже то, что Ребров отобрал у него казенный коч и ушел на нем в море. Вскоре с верховий Анюя приплыли на плоту беглый казак Данила Филиппов и торговый человек Анисим Мартемьянов. Ступив на берег, Анисим пал на колени и стал отбивать обетные поклоны. К ним сбежались бывшие в остроге люди, помогли вытянуть плот на сухое. Анисим же же, цепляя бородой намытый весной сор, все бил и бил лбом о землю, отсчитывая обещанные пять сотен. Данила Филиппов, низко сгибаясь в пояснице, семижды поклонился на крест над распахнутыми воротами и по просьбе собравшихся стал развязывать мешки с моржовыми клыками. Приострожные люди сгрудились и топтались возле них, едва не наступая Анисиму на бороду. Юша и ребровский целовальник Василий Клеунов не могли сдержаться и выждать, когда к ним в съезжую избу приведут прибывших, сами вышли на берег. Малорослый Селиверстов попробовал протиснуться вглубь толпы с одного бока, с другого, перескочил через Анисима и пробился в первый ряд, чтобы видеть все своими глазами. Данила подавал кости. Заморные, коричневые, с причудливым узором прожилок, они переходили из рук в руки, вызывая шумные восторги. Василий Клеунов распорядился нести весы и тут же взвесить рыбий зуб. Его оказалось сорок пудов с гривенкой. Тридцать шесть принадлежали Анисиму, который, отбив поклоны, распластался на земле и, вздрагивая всем телом, проливал радостные слезы. Пуд с гривенкой Семейка Дежнев отправил для показа властям, два пуда положил на хлеб и сусленки, два – принадлежали беглому казаку. С Анисимом и Данилой были доставлены с Анадыря первые грамоты и челобитные. Юша Селиверстов жадно выспрашивал про реку, Михайлу Стадухина, про коргу, найденную Дежневым. Данила, сам не ходивший на моржовый промысел, как умел, описывал лежбище моржей, простодушно отвечал на вопросы, наслаждался теплом и хлебом, который был в остроге даже весной. Вот уж истинно менялись времена: он по кусочку отщипывал от ломтя в четверть краюхи, расправляя усы, закладывал в рот, благостно щурился, неспешно жевал и бормотал:
– Полтора года ни крошки! Почти на одной заморной рыбе. Хлеб снился прелестней, чем девка в молодости.
