– А я везу им воеводский указ принять Колыму у Ивашки Кожина.
Эта новость Бугра не заинтересовала.
– Мишка вернулся ли? – Хлестнул себя ладонью по лысеющей макушке. – Слышал, Федьку Чукичева отправили на Гижигу. Что не тебя?
– Про Мишку ничего не знаю, а Федька нынче в чине сына боярского! – с натужной веселостью сообщил Горелый.
– Слыхал! А что не ты?
– Припомнили давленый коч! – вздохнул бывший спутник Стадухина по оймяконскому походу, злей добавил: – Чины выслуживают при острогах, а не на дальних службах!
Почувствовав, что казак не желает говорить о себе, Бугор стал выспрашивать ленские новости.
– С тех пор как вы бежали, переменили трех воевод! – отвечал Горелый. – Пушкина и Францбекова за приставами увезли для сыска. Последнего, стольника Ивана Павловича Акинфова и дьяка Осипа Степанова мирно переменили царский стольник Михайла Семенович Лодыженский и дьяк Федор Васильевич Тонков. Нынче они правят. Ничего плохого про них не скажу.
– Ляхи, что ли?
– Бояре! – с тоской в глазах пожал плечами Андрей. – Не балует, однако, погода! – пожаловался, оглядывая низкое небо. – А Юшка Селиверстов успел, проскочил в Лену. Удачлив!
На коче казачьего десятника Горелого на Индигирку шли торговые, промышленные и служилые люди. Казаки с государевым жалованьем могли переждать зиму на службах, а промышленным и торговым сидеть на месте и проедаться накладно. Промыслов на Омолое не было, на Яне – худые. Ватага с коча Андрея Горелого хотела выбираться на Индигирку сухим путем, и Бог послал им бывальцев, прошедших всю полночную сторону Великого Камня до устья Анадыря. Торговые выспрашивали про волоки, про зверовые места на Колыме и Анадыре, приценивались к моржовым клыкам, предлагали обмен на хлеб почти по якутским ценам, а они снизились вдвое с тех пор, как рожь стали сеять по Лене и Киренге. На другом коче на смену Семену Дежневу и по его челобитной, отправленной с Данилой Филипповым, шел посланный из Якутского острога стрелецкий сотник Амос Михайлов. Одну зиму он просидел в Жиганском остроге, другую вынужденно зазимовал на Омолое. По его словам, беглый ленский казак Данилка, вернувшись с Анадыря, был встречен воеводой с царскими почестями. Амоса послали на Анадырь, а беглеца Данилку – в Москву.
Анадырцы два дня пьянствовали, отвечая на расспросы и в почесть, потом стали торговаться на меха и кость. Якутка ни на шаг не отступала от Бугра, в ее запавших глазах настороженно подрагивали черные ресницы. Вина она не просила, если Василий наливал чарку – не отказывалась, но пила один раз, второй не брала. Потом глядела на огонь и тихонько пела запомнившиеся с детства песни. У нее было завидное для Бугра достоинство: не напиваться до беспамятства, и она строго приглядывала за гулявшим муженьком. А он плакал, поминая друзей, выспрашивая о брате.
– Семейка Шелковников на Охте помер, лет уж семь-восемь, – продолжал травить душу Горелый. – По ту сторону Камня прокормиться легко, трудно отбиться: тысячами нападают…
– Сколько же голов положено, – крестясь, всхлипывал Василий. – За что? За это, что ли? – косился на моржовые клыки.
– Иные в чины вышли: в атаманы, дети боярские, – терпеливо отвечал Андрей.
– На кой чины? – умиляясь своей пьяной жалости, Бугор смахивал слезы с бороды, трубно хлюпал носом,. – И людей обижать – грех, и пресмыкаться перед начальствующими! Детьми боярскими – дворяне, теми – стольники и окольничие, а ими бояре так помыкают, как не смеют казаками и стрельцами. Бояре, сказывают, всю жизнь перед царем на карачках ползают… Для чего? – стучал кулаком по столешнице. – И что я с Мишкой разругался? Что не пошел с ним? Вдруг бы в Ирию попал?
– За такие слова в Якутском вытрезвел бы в холодной казенке, а опохмелили бы батогами, – со скрытым вздохом упредил беглого казака Горелый и добавил тише: – И меня бы тряхнули на дыбе, что слушал, а не донес.
– Знаю! – смиряясь, всхлипнул Бугор. – Понять не могу, зачем туда плыву. Брата надо найти. Не слыхал про Илейку-то? – перепросил в который раз, будто забывал прежние ответы.
– По слухам, на Амур подался. Туда многие бежали. Ярка Хабарова в Москву приставы возили, а он перед царем так отбрехался, что вернулся сыном боярским.
– Тьфу на них! – пьяно выругался Бугор и насторожился. – А на Амуре что?
– Война! – скривился Горелый. – Хлеба, говорят, вволю, добра всякого на погромах много берут. И на Руси – сколько себя помню, все война: то с ляхами, то с турками, то со шведами. Летом опять собирали деньги на ляхов.
– Тьфу! – опять ругнулся Василий и тихо, по-щенячьи заскулил. – Не хочу туда, а надо!
Вилюйские промышленные Петруха Михайлов с Терехом Микитиным гуляли с размахом, выспрашивали о Лене, откуда давно ушли. Новости их не радовали, возвращение не сулило ничего хорошего. По просьбам и посулам промышленных людей, застрявших на Омолое, они продали остатки паевой кости торговому человеку и решили вернуться на Колыму сухим путем.
В те дни, когда в ожидании попутного ветра на устье Колымы собачились Васька Бугор с Юшкой Селиверстовым, Михей Стадухин с братом и последними охочими сидел в укрепленном зимовье на устье Тауи и обыденно отбивался от нападения ламутов. После того как на ближайшей реке нашлись русские могилы и остатки зимовья, он как-то разом успокоился, уже не вскакивал по утрам, но подолгу лежал, глядя в потолок незрячими глазами, ждал, когда отдохнут и поднимутся другие. И в работах заленился: уже не хватался первым, но часто замирал в задумчивости с топором или с ложкой в руке.
Во времена, когда Юша Селиверстов вез с Анадыря на Колыму груз моржовой кости, его зимовье до самой крыши было завалено снегом. С горных вершин Великого Камня неделями дул, выл и буйствовал студеный северный ветер. Михей прислушивался и чудилось ему, будто хохочет бес, прельщавший обойти Камень, суливший славу и богатство, которые и нужны-то были не столько самому, сколько для жены и сына, а они были потеряны. Пусть не по самому краю, но он обошел Камень, пусть недолго, но был первым. Но теперь Дух, манивший чудесами благодатной земли, смущенно помалкивал, а то и корил пролитой кровью товарищей. «Ангел или бес?» – Теребил бороду казак, вспоминал Пашку Левонтьева, наставлявшего не верить сердцу своему, будто по словам Спасителя, через него прельщает бес. Время от времени его тяжкие мысли прерывались ощущением опасности. От этого становилось легче. Душа растекалась по округе, забывала саму себя, и старший Стадухин, позевывая, предупреждал:
– Крадутся в полуверсте. Хотят аманатов отбить, нас пограбить, железо забрать!
Его сердце остыло. Он давно не чувствовал неприязни ни к корякам, ни к ламутам, перебившим его людей. Выжившие товарищи в большинстве сроднились с теми и другими через ясырок и относились к их единокровникам снисходительно. Женщинами в ватажке менялись, их проигрывали и выигрывали, отдавали за долги, но в русских зимовьях им жилось лучше, чем в своих беспрестанно воевавших родовых селениях. Неприхотливые в обыденной жизни, они были сыты, рожали детей и радовались благополучию. Их детей в зимовьях ни в чем не ущемляли, они имели равные права с казаками и промышленными людьми. А единокровные народы, избалованные обилием еды в лесах и реках, шалили, не понимая выгод порядка, который кровью русских людей давал им русский царь.
