Старший Стадухин нахмурился предложение брата было опасным. Но надрывно пищали младенцы на руках оголодавших женок, обиженно грызли их иссохшие груди.
– Выброситься можно, только хватит ли сил потом столкнуться на воду?.. Хотя… Отлив.
– Сильно пить хочется! – зароптали спутники, глядя на заворачивавшиеся волны, бегущие по ровному, укатанному прибоем берегу.
– Господи, благослови! – пробормотал Михей, разворачивая нос судна к суше.
Коч резко ткнулся в окатыш. Четверо соскочили за борт, удерживая его за трос. Но другая волна, ударив в борт, повернула корму, третья захлестнула судно, вымочив людей. Женки с детьми быстро выбрались на сушу и отбежали на безопасное расстояние. Похрустывая окатышем, резвая бездетная девка взобралась наверх, замахала руками, радостно закричала. Ее поняли. Коч выбросился на кошку, за ней была река. Кое-как судно удалось закрепить. Волна не стягивала его обратно в море, но захлестывала корму и борт. Коч быстро наполнился водой и, полузатопленный, перестал дергаться. Михей поднялся на кошку. Она была широка, местами заросла кустарником, высоким пыреем и другими травами. Посреди реки на намытом островке виднелся русский коч по самые борта занесенный песком. Сверху открылись оконечность кошки и устье реки, впадавшей в море. До него оставалось версты полторы. Можно было без мук войти в реку, но бес попутал выброситься на сушу в самом неподходящем месте. Вода в реке оказалась даже несолоноватой. Путники напились, переренесли через кошку берестянку с изодранной сетью, чтобы наловить рыбы. Михей с Тархом стали разжигать костер. Едва он задымил, атамана окликнул промышленный и махнул рукой к полуночи. Он вскинул глаза, пригляделся. На дальнем конце кошки, возле леса, мельтешили четыре пятна, похожие на людей. Они приближались к костру.
– Вроде наши! – пристально вглядываясь, бормотал Тарх. – И коч наш, – кивнул на середину реки.
– Неужели до москвитинского зимовья дошли? – Михей с тоской в глазах скривил губы в бороде.
Четверо русичей, вооруженных мушкетами и фузеями, приблизились к обсохшему кочу, помахали шапками и вскоре подошли к костру.
– Куда же вы пристали? – весело укорил стадухинских спутников незнакомый служилый. – Заметет волнами, как этот, – мотнул бородой в сторону гнивших остатков коча на острове.
– Вы чьи будете? – строго спросил Стадухин.
– Якутского острога служилые. А вы?
– И мы Якутского, только плывем от Пенжины, а идем от Колымы!
Сивобородый присвистнул, сбил шапку на затылок, обнажив глубокие залысины. Михей назвался, тот дурашливо отшатнулся и открестился:
– Чур меня! В Якутском сказывали – пропал! – и продолжил приветливей:
– Оттуда еще никто не приходил. Вы – первые! А мы в трех верстах отсюда ставим ясачный острожек на месте сгоревшего, шелковниковского.
– Хоть так первые! – желчно усмехнулся старший Стадухин и спросил: – Семейка-то жив ли?
– Помер! Давно, еще в старом острожке, – обыденно ответил седобородый и строже добавил: – А нас послал приказный, сын боярский Андрей Булыгин. Видели, как вас куряло. Велел помочь провести коч в устье Охоты. Сами вы нипочем не пройдете.
Опустив глаза, Михей снял шапку, перекрестился, положив поклоны на восход. За ним стали поминать енисейского торгового, усть-кутского целовальника и якутского казака-десятника знавшие его люди. Тем временем гости со всех сторон осмотрели полузатопленное судно, плутовато поглядывая на ясырок, стали бойко отвечать на расспросы. Старший Стадухин слушал их и вспоминал пророчество хмельного бражника в ленском кабаке. Озадачив пришлых людей, говоривших о здешних делах, спросил вдруг:
– Ярко Хабаров жив ли?
– Уходили из Якутского, был жив! Поверстан в средний чин.
– Раз служит в детях боярских, судьба ему помереть от старости, – поморщился Михей, удивляя сказанной нелепицей.
Сивобородый с прищуром взглянул на солнце, потом на ясырок, чистивших рыбу.
– Долго еще простоим. Подкрепитесь, отдохните... Рыбы здесь много, хлеба нет…
– Мы про хлеб забыли. Последний раз на Анадыре ели.
– И мы в пост сквернимся, бывает, морских пауков варим. Ничего. Живы. А Бог милостив, простит!
– Что за народишки здесь по реке?
– А ламуты сидячие! То и дело бунтуют, собираются толпами сотен по пять и больше. Да ладно бы… – вздохнул сивобородый. – Огненного боя не боятся, наш строй знают.
– Откуда? – вскинул заблестевшие глаза Михей. – Мы тоже приметили.
Охотские служилые стали обстоятельней рассказывать, что в москвитинском зимовье на реке Улье Василий Поярков оставил семнадцать служилых под началом Ермила Васильева. На подмогу им пришел Семен Шелковников с большим отрядом. И был у него ламутский аманат…
– Чуна?! – Стадухин впился взглядом в говорившего.
– Задолго до нас это было, – смутился сивобородый. – Мы с воеводой Лодыженским из Тобольского пришли. По слухам, тот аманат бежал где-то в верховьях и верховодил бунтовщиками, собирал их тысячами. Летом Шелковников с полусотней охочих и служилых отправился сюда, на Охоту, где много рыбы, зверя и людей: места эти разведали еще люди Ивана Москвитина. Но здесь шелковниковских охочих уже ждали. Семейка со своими и ермиловскими отбился, поднялся по реке и поставил острожек. Закрепившись, отправил встреч солнца половину отряда под началом Алексы Филиппова и Ермила Васильева. Они дошли до реки Мотыклеи, где тоже много ламутов, поставили зимовье с частоколом, подводили под государеву руку тамошние народы и продержались года с два.
– Выбили их и сожгли! – перебил рассказчика Стадухин. – Мы в тех местах пережили три зимы, видели сгоревшее зимовье и крест Ермила, – опять скинул шапку.
– А Шелковников был здесь в непрестанной осаде. Когда стало совсем худо, отправил посыльного в Якутский с просьбой о помощи. На выручку пришел с отрядом казак Семейка Епишев. Писал воеводам, что его встретили десять сотен ламутов сбруйных и ружейных, в реку не пускали, не давали соединиться с Шелковником. Но Епишев все же прорвался, застал острожек целым. Говорил, будто вокруг стояли ламутские чумы, горели костры, женки готовили еду, мужики ловили рыбу. В острожке же чуть живы от голода сидели два десятка наших, а Семейка помер. Епишев освободил и накормил их, принял от целовальника двадцать два сорока ясачных соболей…
Тарх присвистнул:
– Хорошо, однако, сидели!
– Есть соболишко, – с пониманием кивнул сивобородый. – Похуже колымского, зато много. Только Епишев с казаками недолго продержался: из-за нападений бросил острожек и уплыл на Улью. Аманаты разбежались, ламуты острог сожгли и растащили. Мы заново строим, воюем, аманатим, и вам придется здесь зимовать. Через Камень идти поздно…
– Пора! – Сивобородый кивнул на стихающий спор воды в устье. – Отчерпаем воду из вашего коча – а там, вместе, даст Бог, столкнем его в море, пока не занесло песком.
