– Ведомо стало мне, что на Колыме-реке сбор ясака ведут промышленные, принятые в службу без жалованья, и чинят ясачным народам всякие насильства: заставляют брать в долг железо по пятнадцать соболей за полуаршинный прут, десять соболей за топор, недоимку правят батогами, уводят жен и дочерей, продают их промышленным. Юкагиры жалуются, что полуказачье бесчинствует хуже служилых и требует с родов по тридцать пять сороков соболей вместо пяти с одного сильного мужика. Пошлин с себя они не платят, лучшие меха в государеву казну не кладут.
Тяжелый взгляд воеводы остановился на Иване Ерастове. Сын боярский, сутулясь, вышел из-за раздвинувшихся спин, дрожащим голосом стал оправдываться.
– Служилых не хватает, искони приходится звать в службу охочих. А за то, что они не платят оброчных денег, спрос с целовальников, – вывернулся, переводя гнев на своих недругов Ивана Денисова и Степана Журливого.
Те, побагровев, вынуждены были встать перед воеводой, оправдывать себя и прежних целовальников начиная со времен Стадухина и Зыряна.
– Все знают, кого полуказачье одаривает. Стенька требовал с них десятину, – Денисов указал на Степана Журливого, – они ему отказали с тем, что служат и дают приказным по десять, а то и пятнадцать соболей.
– Не брал! – гневно воскликнул Ерастов. – Все, что давали, записано в книги!
– Охочие никогда не платили ни явочных, ни отъездных пошлин, – смущая их, выкрикнул Григорий Татаринов, самочинно подступился к воеводе и его людям. – Я с Коськой Дунаем силой сыскивал с них соболей, вымученных у ясачных … А делают они вот что: бросят железный прут возле юрты – на другой год плату за него требуют. Я знаю!
– Велю впредь бить за то батогами перед инородцами и запретить охочим собирать ясак! – побагровев, пророкотал воевода.
Нынешней зимой на Колымском приказе сидел хитроумный Федька Катаев, он и сменил Ивана Ерастова. Жалобная челобитная была написана в его время. Один за другим приказные и целовальники, оправдывая себя, все грехи валили на него. Иван Ерастов, затравленно глядя на строгого стольника, вытирал пот с пылавшего лица. Стадухин про себя подумал: «Труднехонько будет Федьке выкрутиться на этот раз, но он верткий. Дай ему большую власть – наделал бы вреда хуже Францбекова, не смотри что новгородец». Ему, атаману Михайле, воевода вопросов не задавал, только окинул взглядом, когда указали, что он из первых на Колыме. При воеводском сыске молча стоял в стороне человек, судя по виду, подьячий. Он ничего не записывал, только внимательно всех слушал, переводя глаза с одного говорившего на другого. Сыск закончился, Михей отмолчался, довольный тем, вышел из избы и всей грудью вдохнул теплый летний воздух с запахом реки. Следом выскочил Ерастов с облегчением на лице. Для него разбор случился не ко времени – могла сорваться поездка в Москву. Воевода грозил ему батогами, но ни словом не обмолвился про обещанную милость. У Ивана оставалась надежда, что все прежние посулы остались в силе. Отдуваясь, он наскочил на Стадухина, заполошно кивнул и пропал с глаз. С видом победителя мимо прошел Григорий Татаринов. Ему сыск не повредил, он даже сумел обратить на себя внимание воеводы и его людей.
– Завтра подам челобитную служить на Колыме! – тихо пообещал Стадухину Андрей Булдыгин.
– А посул?
– Соберу! С ясачных больше прежнего не возьму, чтобы не гневить, но опишу их родственников. Ивашка Ерастов говорит, на ярмарки с верховий Анюя приходят человек двести ходынцев, которые ничего не платят. Подведу их под государя… За тебя буду просить, чтобы был рядом, на Алазее.
Стадухин опять покряхтел, не зная, что сказать.
– Поговорю со своими! – ответил, претерпевая смуту в душе и тяжесть под сердцем.
И пока шел к дому, все думал, как жить? Темные мысли лезли в голову при воспоминании о нынешнем сыске, о московских расспросах в Сибирском приказе. И думалось ему, что служилые справедливо называются холопами. Так оно и есть. Снова стал искушать бес проситься на волю, но уже здесь, в Сибири: хотя бы в посад, в торговые и промышленные люди. И полегчало, будто ангел махнул крылом и дал прежнего растраченного духа. Досаждала нудная мыслишка – на что жить? Разве Герасиму помогать? И все же домой он вернулся с надеждой на другую жизнь, рассказывать о сыске не стал, пожаловался только, что при остроге ни жить, ни служить не хочется.
– Что ни воевода – то новые поборы! – поддержал его Герасим. – Меняются часто. И что делать? Хотели на отчину вернуться, говоришь, там еще хуже.
– Хуже! – Сел за стол Михей. – Перебраться бы куда подальше, к Тарху и Нефеду на Колыму, что ли! – Вздохнул, начиная обдуманный разговор. – Ты там не пропадешь, – кивнул брату, – каждый год ярмарки. Лыжи, нарты, собаки – все в большой цене. А рожь – два соболя пуд. При Головине и Пушкине в Якутском была вдвое дороже. Притоки на Колыме рыбные, мясного зверя много, – стал увлекаться. – Соболь ушел – и слава Богу! Народу будет меньше, а мы и в песцовых шапках походим. А что? – Встрепенулся, обводя глазами брата и жену, – поехали! Соберемся, станем жить одним домом, по старине. Когда еще кремлевские сидельцы туда доберутся.
– Поедем! Поедем! – заерзал на лавке Якунька.
– Тарх с Нефедом, наверное, по зимовьям да летовьям бродяжничают, – благоразумно заметил Герасим. – Страшно на пустое место.
– Мне все равно, где жить, лишь бы за мужем и с детьми. Нефед там, – всхлипнула Арина, вспомнив старшего сына. – А добираться страшно. На Олекму шли – много претерпели, туда и вовсе. Наслушалась я про Студеное море.
– Далеко! – согласился Михей. – Но если совсем уходить, то перетерпим!
– Что удумали? – скандально вскрикнула женка Герасима и уставилась узкими глазами на сидевших. – Никуда не поеду!
– Я тебя и не зову! – опустил взгляд Герасим. Молодуха с визгом сорвалась с лавки, накинула душегрею, выскочила из дома, громко хлопнув дверью. – Пусть охладится! – зевнул вслед младший Стадухин. – Больно криклива.
– Такие, сказывают, в блудных страстях злей и слаще! – рассмеялся Михей, глядя на брата.
– По мне лучше ласковые и тихие, – сгоряча отговорился Герасим.
Михей с Ариной смущенно притихли, понимая больше сказанного.
– Есть у меня задумка, – прервал затяготившее молчание старший Стадухин. – Вместо того чтобы служить при остроге, месяцами пропадать в улусах, буду проситься на Индигирку или Алазею. Уеду, срублю дом, другим летом вы с торговыми и служилыми приедете на обжитое место и уже не вернемся.
Выцветавшие глаза Арины расширились, испуганно уставились на мужа. Она спросила одними губами:
– Опять бросишь на годы?
– Нынче дольше, чем на два, не посылают. Новых земель искать не буду, вот те крест, – размашисто перекрестился, не поднимаясь с лавки. – Скажешь – нет! Никуда проситься не буду. Куда пошлют, там и приму службу. Мы – холопы, хоть бы и государевы, судьбу не шибко-то выбираем. И на кой Тарх с Нефедом в служилые поверстались?
