Ветер разнес тучи, на небо выкатилось желтое солнце, стал таять снег, обнажая пышный мох. Глазам открывались рыжие полосы лиственничной тайги, стекавшейся по долинам, черные камни горных вершин. В лесу открытые ночлеги были теплы, дров не жалели. Стадухин, лежа к огню ногами, глядел в небо с ясными звездами. Над острыми вершинами лиственниц висел радостный месяц – золотые рожки, предсказывая долгую, сухую осень. Рассвело, и отряд поволокся дальше к вершинам хребта.
– Где-то здесь был крест! – Проводник беспокойно озирал седловину между сопками. На краю леса стояла одинокая лиственница. Ветры скрутили ее в узел, согнули и обломали ветки, но она была жива. – Не уйти бы в сторону! – Оглядываясь на пройденный путь, Микула опасливо вертел головой. – Мимо Яны не пройдем, но путь увеличим.
На седловине, под которой остановился отряд, креста не было видно. Микулка налегке сбегал посмотреть, не упал ли, и с воплями вернулся. Через некоторое время с той стороны вышел медведь. С тех пор как Михей отпустил питомца, отобранного у анюйских юкагиров, прошло много лет, но атаману показалось, что это тот самый заматеревший пестун. И опять он залюбовался сильной грудью, прядями шерсти, свисавшими с лап, лобастой головой и статью свободного зверя. Покрученники Луки Новоселова схватились за пищали и мушкеты. Атаман остановил их знаком и пошел к медведю, договариваться. Чувствуя за спиной страх спутников, подступил к нему шагов на пятнадцать, зверь не думал уступать дорогу: глядел пристально, потряхивая головой, будто его донимала мошка.
– Чего тебе? – строго спросил Стадухин. – Дай пройти!
Медведь стоял, не показывая признаков озлобления. Притупившимся чувством Михей ощутил, что зверь просто любопытен, скинул кафтан, помотал им над головой. Медведь неспешно повернулся боком и засеменил за пологую каменную вершину сопки. Спутники за спиной атамана восхищенно зашумели, а он оделся и махнул им рукой, призывая продолжать путь. Опасливо поглядывая на топтавшегося среди камней зверя, они вытянули нарты с грузом на седло и сбились в кучу.
– То самое! – крикнул проводник, указав на полуторааршинный крест, лежавший на боку.
– Чего пялится? – роптали торговые, с опаской поглядывая на медведя. – Позволь пальнуть для острастки?
– Не надо! – приказал Стадухин таким голосом, что спорить не посмели.
Глаза его горели, он чувствовал себя молодым и вольным, будто сбросил тяжесть последних лет. Обдутые ветром горные хребты тянулись на тысячи верст, между ними сверкали извивы рек. Бескрайняя желтая тундра убегала на север и пропадала в туманном мареве.
– А здесь лучше, чем в море, – пробормотал атаман, обернувшись к старому мореходу.
– Надежней, но не лучше! – одышливо ответил Ребров. Пеший подъем в гору им обоим давался нелегко.
Караван пошел к Яне. Михей пропустил спутников, и когда проскрипели полозьями последние нарты, обернулся к медведю. Тот с ленцой спустился на прежнее место и уставился на него.
– Сказать что-то хочешь? – приглушенно спросил Стадухин.
Зверь опять замотал головой с таким видом, будто укорял: «Эх, Мишка, Мишка!» «К чему бы?» – подумал атаман, вспоминая другие встречи с медведями, каждая из которых была знаком судьбы. На пути ватага обошла несколько каменных столбов, которых много на плоскогорьях между Яной и Колымой. Всякий раз Стадухин останавливался, ходил вокруг, высматривая знаки среди причудливых трещин и выступов. Они складывались в медвежью морду, то смешливую, с прижатыми ушами, то печальную. Через образ медведя камень тоже в чем-то ласково укорял: «Эх, Мишка, Мишка!» На шестой неделе отряд служилых и торговых людей вышел к Верхоянскому зимовью.
– Так-то! – самодовольно поучал спутников Стадухин. – Если Бог милостив, то кочи еще где-то возле залива, а мы уже здесь. – И к Реброву: – Садись в струги, руби плоты и будешь в Нижнем.
– Много ли груза на себе утянули? – заспорил мореход, оборачиваясь к торговому человеку Новоселову. – А ноги сбили, плечи в кровь стерли.
Зимовье было целым благодаря трем казакам да вовремя подошедшей ватажке промышленных людей: их осаждала сотня верхоянских эвенов. Чтобы избежать кровопролития, казакам пришлось отпустить аманатов. Они были изрядно напуганы прокатившимися по Яне погромами, голодали, боясь отходить от зимовья. Промышленные, вызнав от пришедших путь к Лене, стали собираться, чтобы выбраться к острогу до лютых холодов. Прибывшие попарились в бане, отдохнули, оставили в зимовье Ивана Реброва с его людьми и пошли на Индигирку, к Подшиверскому зимовью. Никогда прежде Индигирка не была так укреплена служилыми людьми. В Нижнем сидел на приказе сын боярский Козьма Лошаков, в Среднем – сын боярский Андрей Булыгин, стрелецкий сотник Амос Михайлов был в Верхнем – Зашиверском, в то время как на реке зимовало на редкость мало промышленных людей, и с каждым годом их становилось меньше.
– Ушел соболь! – сетовал Булыгин, встретив верного товарища. – Говорят, за Камень. И промышленные подались туда же. А те, что обжились, перероднились с ясачными родами, бескорыстно служить не хотят. Среди них много болдырей двадцати лет и старше: языком – русские, душой темные, заглянуть в себя не дают. – Помолчав, Булыгин вскинул на Стадухина затуманившиеся глаза: – Хорошо было на Ламе: вот тебе ламуты, вот мы! Здесь не поймешь, кто враг, кто друг.
После бани и угощения он тоскливо признался, что не надеется собрать посул, который объявил. С его слов Стадухину стало понятно, почему смененные на службах приказные и целовальники не спешат на Лену: там их ждал гнев начальных людей, возможно, правеж. Оглашенное царем и его боярами «Соборное уложение» с его жестким сыском и ростом налогов добралось до Сибири.
– Плох был Пушкин, но он только грозил взыскать с беглецов. Нынешняя власть уже не входит в нужды, не жалеет: разденет догола, жен и детей продаст, но свое возьмет.
– И что теперь? – настороженно спросил атаман, прикидывая обещания Арине и Герасиму, нельзя было допустить, чтобы его долги воевода взял с них. Из всего сказанного Булыгиным выходило, что ярмарки уже не те, торговые люди терпят убытки, а порядок, который несли здешним народам служиные, оборачивается против них самих.
– Хлеба едят меньше, особенно болдыри. В спросе только иглы, топоры, ножи, другой товар залеживается, – сын боярский продолжал печалить рассказами Луку Новоселова.
– А мушкеты? – вызнавал тот.
– На кой они им? С тех пор, как охочим запретили нести службы, промышленные со здешними живут мирно. Царь так уравнял всех, что многие и сами не прочь записаться в ясачные, платить пять соболей в год с сильного мужика и быть вольными от всякого тягла.
Стадухин недоверчиво поскоблил бороду. Уж очень печален и безнадежен был Андрей Булыгин на полуночной стороне Великого Камня. «Мне унывать с чужих сказок нельзя, – думал. – На Колыме сын и брат, на Лене брат и жена с сыном. Все ждут вестей радостных». С Индигирки на Алазею он не ходил, о том пути, не таком уж дальнем по льду вставших рек с двухдневным волоком через плоскогорье, знал только понаслышке. Своего проводника по воеводскому наказу атаман оставлял на Индигирке, при здешнем малолюдье и бунтах стыдно было просить у Булыгина вожей. Но начиналось время промыслов, которое новоселовские покрученники боялись упустить. Они в один голос запросились на здешние угодья. Булыгин их к тому подначивал и обнадеживал. Входя в нужду Стадухина и Новоселова, предложил отправить с ними на Колыму через Алазейское зимовье двух бывалых казаков.
