– Много! – посочувствовал Стадухин. – Помочь тебе нечем.
– И так помог: отбились от чукчей. А Гришка мстил за то, что я понуждал его строить Верхоленский острог. Больше двадцати лет минуло – помнит, хоть не говорит.
«Как на плаху идет! – подумал Михей, сочувствуя и смущаясь, как невольный свидетель чужого несчастья. – С верой в чудо, с надеждой на справедливость!» Слишком уж часто стали встречаться служилые люди с беспросветным отчаяньем в глазах.
– А что сам коч не построил? – спросил. – Лесу на Колыме много.
– Не было такого указа, чтобы мне строить! – затравленно вскрикнул Курбат. – Я на Анадыре государев порядок навел. Там ни ясачных книг не было, ни податей толком не брали. Я все устроил по наказной памяти. С двоевластием покончил, зимовья тыном обнес… А промышленные обратно побежали, раз нет ни кости, ни соболей. Пришлось их силой удерживать. Там надобно держать полсотни служилых!
– Прокорми-ка такую прорву?! И для чего? – удивленно пожал плечами атаман.
– Чтобы был порядок по наказу, данному воеводам нашим мудрым государем! – обидчиво вскрикнул Курбат.
Понимая, что задевает больное, Стадухин не стал ни спрашивать, ни говорить о своих домыслах про порядок. Приятным был разговор с сыном и братом. Они с радостью поддерживали, чтобы всем перебираться на Колыму.
– Промышленные и торговые скоро схлынут – река останется. Глядишь, и соболь вернется, – рассуждал Тарх и хвастал: – Я что удумал?! Обойти Камень от Колымы до Пенжины, но не на кочах, как прежде с тобой, а на стругах: их легче вытаскивать на лед и на берег. Гришка согласился, что это дело нужное, подписал челобитную на царское имя, отправил воеводе. Жду ответ!
– Зачем? – удивился старший. – Все уже пройдено Семейкой Дежневым, Бессоном Астафьевым, Федотом Поповым и нами. Кончилась земля, искать больше нечего, надо устраиваться на том, что есть.
– Никто так не ходил! Ивашка Рубец с шестью служилыми на карбасе ходил с Колымы на Анадырь бить моржей, а их не было. Они взяли с собой Фомку Пермяка и дошли до усть-Камчатки. До Пенжины никто не ходил. Даст Бог, на этот раз будем первыми!
– Зачем? – Распаляя брата, Михей поднял на него равнодушные глаза и вспомнил, что так же пытался втолковать свои страсти Герасиму.
– Чтобы людей удивить, народу послужить и не было бы больше споров, до каких мест мы дошли прошлый раз. И карту хочу сделать! Курбат через нее ждет воеводской милости. Написал Байкал – средним чином пожаловали, за анадырский берег могут в Москву отправить, долги простить. На это и надеется.
От души старшего Стадухина отлегала тяжесть сострадания. Не таким уж безнадежным было возвращение Курбата. Михей помнил, что напророчил ему ярыжка в ленском кабаке, но не говорил о том. Сам Курбат пророчества не слышал, разве послухи сообщили. Из бывших свидетелей в живых остались только трое, и сбылось не все: в разрядные атаманы Михей вышел, но славы и богатства не нажил, под Москвой не помер. Эта мысль ободрила его, и опальный сын боярский уже не казался ему таким затравленным, как в день встречи. Молчаливое раздумье старшего брата злило Тарха. Он, остро поглядывая на Михея и племянника, нетерпеливо ерзал по лавке. Со стадухинской горячностью с отцом заговорил Нефед:
– Анадырские служилые и промышленные привезли на Колыму деревянное блюдо. Его море выбросило на обобранную коргу. – Сын выждал, когда в глазах отца появится любопытство, и со страстью выпалил: – Русское блюдо, нашими людьми, нашими знаками расписанное… Не кончилась земля – продолжается за морем!
Атаман покряхтел, покачал головой и стал расспрашивать Курбата об Анадыре. Из первых дежневских спутников там оставался последний промышленный – Фомка Пермяк, из колымских первопроходцев – Пашка Левонтьев. Корга, найденная Дежневым и беглыми казаками, так оскудела, что ни Курбату, ни Юше Селиверстову собрать явленного не удалось. Фома рассказал им про другую, открытую в морском походе с Федотом Поповым и Бессоном Астафьевым. Ее и решил отыскать анадырский приказный. Отправились к ней кочем в июле. Раньше не пускали льды, забившие залив. Фома взял с собой чукотскую женку родом из тех мест. Трудностей в пути было много, будто нечисть потешалась и не пускала, но по молитвам Николе Угоднику и Чудотворцу добрались-таки. Чукчанка узнала места, из которых ушла двенадцать лет назад. То самое селение, которое брали с боем, было жилым, возле него Иттень встретила бывшего мужа и говорила с ним. Все было на месте, но не было ни горы костей, собранных до нападения чукчей, ни самой отмели: ее смыло волнами. Отдохнув, Курбат Иванов с сыном, женой и подручными людьми стал собираться в Подшиверское зимовье к Андрею Булыгину. Тарх с Нефедом шли туда же, посланные Гришкой Татариновым. Нетерпеливо повизгивали собаки в упряжках, низко над снегами висело сумеречное небо с тусклой половинной луной. Ветра не было – начало пути складывалось удачно.
В июле с двумя казаками атаман опять приплыл к морю и остановился в старом балагане. Вода в устье и озерах была темна от линявших гусей и уток. Казаки били их сотнями, потрошили, закладывали в мерзлотные ямы, ловили рыбу неводной сетью, сушили юколу. Днем светило ясное солнце, ночь была светла, как вечер на закате. Вдали, за морем, смутно виднелась Большая земля, о которой первым сказал в остроге Михей Стадухин. Но побывали возле нее и на ближайших к ней островах немногие: Иван Ребров и Григорий Татаринов. Других слухов о людях, ходивших к неведомому, не было. В начале августа к устью Алазеи подошел коч торговых и промышленных людей, встал на якорь вдали от берега, спустил на воду лодку. На сигнальный дым костра выгребли двое. Одного из гребцов Стадухин узнал, это был Григорий Татаринов. Он подгреб к топкому тундровому берегу, вместо приветствия ревниво спросил:
– Ну что? Собрал явленное? – Настороженный взгляд на осунувшемся лице заметался по сторонам, будто казак опасался засады.
– Недобрал! – признался Стадухин.
– Я тоже недобрал! – Тяжко вздохнул Татаринов. – И много! Хотел казну выслать, на Колыме остаться. Кого там! Воевода прислал указ, чтобы явился. На правеж поставит, дом отберет, жену, детей не пощадит: будут скитаться меж дворов. Вот ведь, дернул бес за язык – сам напросился.
– Курбат Иванов проходил зимой, в обиде на тебя!
– Просидел все лето, казенный коч ожидаючи! – с досадой в лице отмахнулся Григорий. – Дал ему мокрошубовский – не уберег, балаган спалил, костяную казну и анадырскую карту на меня свалил – я везу их воеводе. Ждал бы уж лета да плыл со мной. Так нет, в зиму ушел, чтобы первым жалобы подать.
– Если карту оставил, значит, государю послужить хотел, за себя и сына в пути не боялся, за карту переживал! – в раздумье возразил Стадухин. – А ламуты с Алазеи сошли, я их объясачить не успел. Да и служилых мало, а промышленные радеть государю не хотят.
– На Колыме так же. Промышленных мало, а те, что есть, живут ради брюха. Переменился народишко.
– Переменился! – согласился Стадухин и устыдился жалоб: – Ничего. На другой год, даст Бог, соберу с излишком, все покрою!
