Казаки смущенно притихли, раздумывая над словами старого красноярского казака, повидавшего Сибирь. У Стадухина же прежние мужья Калибы любопытства не вызывали, он выспрашивал ее про Погычу. Есть ли там лес, промышляют ли чукчи соболя? Но женщина упорно отвечала, что на Погыче живут не чаучу, а хор-олень люди. Чукчи на лодках и оленях ездят за море, привозят мясо, кожи и моржовые головы, которые у них покупают разные народы, из моржовых костей делают поручи, куяки, обитые костяными пластинами, шлемы, латы, оружие, подбивают полозья нарт. Луки делают из китового уса.
В феврале несколько дней сряду розовел восход, затем, прорвавшись сквозь сумрак, брызнул первый яркий луч и показался край солнечного круга. Через неделю тундра была залита ярким светом, он резал прищуренные глаза, по щекам казаков текли слезы, застывали ледышками в бородах. Сверкал снег, кричали одуревшие от солнца куропатки, куропачи, с налитыми кровью бровями, теряя осторожность, бросались даже на людей, тявкали песцы, в поисках поживы низко над крышей зимовья кружил ворон, под нарами ворочался и всхрапывал атаманский пестун. Вскоре, выворотив загородку, он высунул длинные когти. Это был уже не медвежонок.
– Мишка! Застрели! – заорал Ромка Немчин. – Он же нас передавит.
Стадухин потрепал медведя по загривку, заглянул в его глаза. Зверь еще сонно, но уже пристально присматривался к нему. В какой-то миг в его взгляде появилась угроза.
– Я те поскалюсь, сын блядин! – Стадухин звезданул его кулаком по лбу и почувствовал, что тот смирился, стал ластиться. Он вывел пестуна за ворота и отпустил: – Отъедайся! И шел бы ты к своим, да подальше… К едреной матери. Не доводил бы до греха! – пробормотал вслед.
В апреле ночь стала коротка . После долгого дня и заката над долиной реки делался сумрак. Чуна подолгу где-то пропадал и один только раз вернулся с добытой нерпой. Его отлучки стали беспокоить атамана. Как-то он пошел следом, издали увидел ламута. Тот сидел на обкатанном волнами топляке, который вмерз в береговую полосу льдов, неотрывно смотрел вдаль и не услышал подошедшего казака.
– Что сидишь? – спросил Михей, присаживаясь. – Высматриваешь землю за морем?
– Думаю! – ответил ламут.
– И о чем твои думы?
– О казаках!
– Охтеньки! – рассмеялся Стадухин. – Хорошее или плохое?
– О том и думаю, – обернулся к нему ламут, его зрачки холодно сверкнули в щелках глаз. – Называете себя холопами царя, говорите, что служите ему, а никогда его не видели. Врете, наверное!
– Бога мы тоже не видим, но служим Ему! – стал снисходительно поучать атаман. – Наш царь – такой же раб Божий, как все христиане. Мы через него Богу служим.
– Ваш Бог служил своему народу и принял за него муки! – язвительно усмехнулся Чуна и с перекосившей скуластое лицо насмешкой так взглянул на Михея, что у того пробежал холодок по спине. – Я служу своему народу, для него призываю в помощь духов, хоть они меня мучают. Всякий мэнэ* и ороч* ( самоназвание оседлых и оленных эвенов) юкагир и чукча служит своему народу, рабы – себе и хозяевам: боятся их, ненавидят, потому и служат. Как можно служить царю, которого не видел? Как раб! Вы правильно называете себя холопами!
– Бога и царя надо любить! Они шлют нас на окраины, чтобы делать мир по всей земле! – стал оправдываться Стадухин, бросая на ламута колкие взгляды.
– Если Бог и царь шлют вас делать мир – зачем деретесь между собой? Если посылают грабить – понятно, почему деретесь… Кто такие казаки? Не пойму! О том и думаю.
– Сказал бы ты так воеводе, он бы тебя вразумил кнутом! – озадаченный правильной и неглупой речью Чуны, Стадухин попытался перевести разговор в смех.
– Потому рабы мало говорят, но много думают и сильно ненавидят хозяев.
Михей крякнул, раздраженно мотнул головой, спросил злей:
– Если ты верно служил своему народу, отчего твой народ тебя бросил? Выкуп-то за тебя не дали!
– Я сказал своему народу, чтобы не давали. Если дадут за одного, после казаки и якуты будут ловить других, требовать еще. Потом весь народ станет платить, чтобы жить. Я сказал родственникам – узнаю, кто такие казаки, с чем идут к нам, вернусь и скажу, что с ними делать: воевать или давать ясак.
– Вот как! – хмыкнул Михей. – А я думал просить тебе жалованье толмача. Толмач второй человек после атамана.
– Если стану служить царю, буду его рабом, как ты, тогда надо отречься от своего народа. Ваш Бог так не делал, потому Он Бог!.. Когда люди начинают заботиться о себе больше, чем о своем народе, духи наказывают их. Когда-то медведи были людьми, но захотели жить каждый для себя и превратились в зверей…
– Атаман! Гости едут на Пасху! – прибежал посыльный.
– Кто бы это? – вскочил Стадухин, с облегчением прерывая разговор, который втягивал его в беспросветную душевную трясину.
Солнце уже оторвалось от гор, но не вышло на полуденную высоту. Снег был розовым и твердым, воздух прозрачным. Все зимовейщики высыпали из избы, щурясь, глядели на черные точки, ползущие с верховий протоки. Их глаза различали нарты без собак и оленей, людей, которые, судя по движениям, приближались на лыжах.
– Похожи на наших! – бормотал Вторка Гаврилов, всматриваясь из-под руки. По его щекам текли слезы. – Против зыряновских – вдвое больше. Промышленные, что ли?
Не чувствуя злого умысла, Стадухин все же скомандовал приготовиться к обороне.
– Аманатов привязать, – приказал и неуверенно добавил: – на всякий случай!
– Кабы хотели напасть, не шли бы напрямую среди дня! – заспорил Федька Катаев.
Стадухин толкнул его к двери.
– Проверь пищаль, натруску, погляди, не отсырел ли фитиль!
– Ай, еть твою! – заорал Коновал. – Мишка, убей зверя, не то сам порешу! Штаны порвал, гаденыш! Пшел, зверюга! – огрел медведя прикладом пищали.
Медведь отскочил в сторону и затрусил в тундру. Михей бросил на него мимолетный взгляд, досадливо передернул плечами, не ответил казаку. Снова стал всматриваться в приближавшийся отряд. Идущих уже можно было пересчитать: шли два десятка и еще двое. Не видеть зимовья они не могли и явно направлялись к нему. Кто-то издали узнал Пантелея Пенду, потом Митьку Зыряна. Караульный с нагородней крикнул:
– Семейка Дежнев ковыляет!
От нетерпения и непонимания Стадухин забегал вокруг зимовья.
– Баню топить! Уху варить! Калиба! – окликнул женку. – Принеси воды, надо встретить гостей горячей щербой. С дороги будут много пить.
Женщина поняла его, подхватила два котла, широко расставляя ноги, тундровой походкой засеменила к промерзшему ручью. Михей бросил вслед неприязненный взгляд: зиму проспал с ней под одним одеялом, но ничуть не привязался. Никто не знал его беды, кроме этой погромной женки, а она удивляла, что не переметнулась к кому-нибудь из казаков. Атаман потерял мужскую силу. Только утрами, после ярких снов, в которых был с Ариной, что-то мог, и то недолго: пока перед внутренним взором стоял облик жены. Но женщина зачем-то делила с ним постель и ничего не требовала.
