Приближались шаги, скрип нарт и скрежет лыж, уже слышалось разгоряченное дыхание путников: девятнадцать русских промышленных и казаков, три аманата подошли к зимовью. Дежнев похудел, лицо его было обожжено солнцем, на переносице и глазах до висков – нездоровая белая полоса кожи от повязки, но все те же насмешливые, по-кошачьи круглые синие глаза, от которых по щекам разбегались лучики морщин. Лица его спутников были черными и опухшими от мороза и солнца. Стадухин, выпятил грудь, упер руки в бока, встал впереди казаков, опоясанных саблями.
– Митька вернулся – понимаю! Промышленные, невесть откуда взявшиеся, – тоже понимаю! Тебя-то, земляк, каким хреном с Алазеи принесло и куда рука делась? – кивнул на пустой левый рукав его парки. – Ничего не пойму!
– Куда тебе! – вместо приветствия с вызовом ответил Зырян. – Ужо, расскажем – шапка с головы слетит!
Семейка Дежнев по обычаю дружелюбно глядел на земляка и улыбался, не поминая прежних обид. Михей тоже забыл, чем тот его сердил в походе.
– Грейтесь, сушитесь. Скоро баня подойдет. – Великодушно принял соперника с его людьми.
Аманаты, не дожидаясь приглашения, вломились в зимовье, припали к очагу, отогревая замерзшие руки. Служилые и промышленные бросили на караульных увязанные по-дорожному нарты, скинули и вывернули мехом наружу отсыревшие парки, развели костер в указанном месте, поскольку в избу все войти не могли. Аманаты, слегка обогревшись, тоже скинули верхнюю одежду. Один из них оказался девкой тунгусской породы.
– Чья женка? – загалдели стадухинские казаки.
– Я – толмачка! – с важностью ответила женщина на сносном русском языке.
Калиба с якуткой, прятавшиеся от шумного многолюдья, весело залопотали с гостьей. Пенду, Зыряна, передовщика промышленной ватаги и земляка Дежнева Стадухин повел в зимовье для разговора. Они расселись по лавкам, ожидая бани и угощения. Левая рука Дежнева была обмотана кожей и подвязана к шее.
– Опять ранен? – сочувственно морщась, спросил атаман.
– Железной стрелой меж вен! – беспечально ответил Семейка, будто был укушен оводом.
От торопливых расспросов Михей удерживался, а гости не спешили говорить о себе. Зимовейщики с веселыми лицами суетились, бегали из дома во двор, обнесенный частоколом. В избе закипел котел с рыбой, Вторка Гаврилов снял его с огня, стал разливать жирный отвар по кружкам, гостеприимно приговаривая:
– С мороза да с дороги ничего нет лучше горячей щербы!
Подошла баня. Пенду, Зыряна и передовщика пришлой ватаги благословили снять первый пар, остальные сушились, обогревались и ели у костра. Первым из бани вышел Пантелей, пар клубился над его жилистым распаренным телом. Он неспешно развязал мешок, притороченный к нарте, достал чистую нательную рубаху. Михей подхватил его под руку, повел в зимовье. Вскоре из бани вышли Зырян и дородный, спокойного вида передовщик. Истомившиеся ожиданием новостей казаки усадили их возле очага. Атаман протиснулся в красный угол, сел под образками, стараясь не уронить степенства, заговорил о промыслах.
– Далеко ли ходили? Как промышляли?
– Митька, – Пантелей Пенда кивнул на Зыряна, – срубил зимовье на Колыме в устье притока, с верховий которого есть волок на Алазею, и сидел там всю зиму, а мы от него рубили станы, тропили ухожья. Хорошо промышляли, соболь добрый, черный, лиса красная. Река вскроется, придут торговые ватажки, не задержатся, – усмехнулся в белую бороду, – будет на что купить порох, свинец, сети, муку… Потом можно дальше идти…
– А что дальше? – Стадухин с нетерпеливым любопытством глядел на старого промышленного.
– На восход – горы! – шевельнул плечами Пантелей. – К полудню – становой хребет – Великий Камень!
– Всю зиму думаю! – с жаром признался Стадухин. – По ту сторону реки падают в океан, по эту – в Студеное море, – обвел взглядом сидевших людей.
От сказанного им красные распаренные глаза Пантелея, заблестели:
– Спрашивал про то колымских мужиков – никто из очевидцев не доходил до конца Камня. Говорят, он Необходимый! Может, так и есть?! Давно иду встреч солнца, состарился в пути, а конца Сибири все нет.
– Что Камень? – нетерпеливо перебив невнятный разговор, вскрикнул Зырян. В пыжиковой рубахе с распахнутым воротом, с красным лицом и мокрой головой он заерзал на лавке и предложил Пантелею: – Расскажи про воеводский указ!
– Что мне ваши указы? Я не служилый! – отмахнулся старый промышленный.
– Как узнаешь – с голым задом побежишь искать Нерогу! – ухмыльнулся Зырян, насмешливо глядя на Стадухина.
– Что за Нерога? – спросил Михей, пристально всматриваясь в лица гостей. Остановил взгляд на передовщике промышленной ватаги.
Белокурый, похожий на русобородого молодца, который вывел из метели, тот смутился и повел дюжими плечами. Вместо него бойко заговорил Семейка Дежнев:
– Служил я на Алазее с четырьмя казаками, сторожил аманатов и молил Бога, чтобы не быть погромленным по малолюдству, тебя вспоминал добром, – кивнул Стадухину, – ты задом чуял врагов. – Рассмеялся. – Но Бог милостив… Еще по осени, в сентябре, пришла к нам ватага торговых и промышленных людей Афоньки Андреева, – указал на дюжего бородача в льняной рубахе. – А с ними, верхами на оленях, ленский служилый Гришка Кисель. С седла не слез, спросил про Митьку Зыряна. Я сказал, что уплыл на Колыму. Гришка заматюгался и заплакал так, что слезы ручьями потекли по бороде.
– Отчего? – не удержался Стадухин, поторапливая многословного земляка.
– А вот слушай! – снова рассмеялся Дежнев, довольный общим вниманием. – От юкагирского аманата, привезенного Постником Губарем, воевода Головин узнал, что где-то в здешних местах, на реке Нероге, есть серебряная гора. Будто дикие мужики к той горе ездят, по висячим серебряным камням стреляют из луков, сбитые собирают и плавят руду. В прошлом году отправил он к Зыряну на Индигирку таможенного целовальника Епифана Волынкина. Помнишь?
Стадухин кивнул, внимательно слушая земляка.
– И велел передать Зыряну, чтобы Митька строго пытал юкагиров о серебре. А если Бог даст удачу, обещал тем, кто найдет руду, такое государево жалованье, какого ни у кого на уме нет. И велел, оставив людей немногих, идти с Индигирки на реку Нерогу со всеми служилыми. Но коч Волынкина с торговыми и промышленными затерло льдами, он отправил Гришку Киселя с воеводским наказом в Олюбленское зимовье. Тот застал там только Лаврена Григорьева. Лаврен провел расспросы среди аманатов и понял, что на Индигирке серебра нет, а если есть, то где-то на Алазее или дальше. Гришка с муками добрался до Алазейского зимовья, но Зыряна опять не застал, – снова хохотнул Дежнев, окинув взглядом важно восседавшего десятника, а тот самодовольно ухмыльнулся.
– Мы с Ивашкой Ерастовым, сидя на Алазее, от своих аманатов не узнали ничего разумного. А среди зимы явился к нам беглый юкагирский князец Шенкодья со своим родом, сказал, что вы доплыли до Колымы и зимуете. Перед Пасхой, как окреп наст, с Алазеи на Колыму собралась идти ватажка этих вот торговых и промышленных людей, – Семейка указал на Афанасия Андреева. – Они в покруте у купца Гусельникова. Как услышали про серебро, так насели на меня, бедного, чтобы вез приказ воеводы к Митрию Михалычу Зыряну, а они бы меня проводили. Взяли мы у Шенкодьи вожей, пошли нартами и дошли за неделю…
