– Тут без вас Головин-то разошелся: пол-острога в тюрьмы пересажал, заставил строить Якутский. Черных попов и тех упек. Симеон сидел в холодной, Стефана с Порфирием водили в цепях на панихиды и крестины. Но нашлись люди, не побоялись кнутов, переправили царю жалобную челобитную. Есть правда и на этом свете – нашлась на Головина управа. Пока ехал сюда новый воевода с государевым указом, в Якутский прибыл из Енисейского наш атаман Иван Галкин, освободил заключенных, меня из тюрьмы вытащил, а изверга Головина усмирил. Теперь все, что были раньше в чести, у нового воеводы в немилости, а страдальцам он прямит…
– Выпьем, что ли, во славу Божью, за Матерь Нашу Небесную, Заступницу за народ русский! – Поднял чарку.
Шелковников был в легком приятном хмелю и в охоте поговорить. Стадухин же ерзал на лавке, торопливо соображая, как поскорей уйти к Абачееву роду. Несколько раз, прерывая рассказы десятника, спросил, на прежнем ли месте юрты? Едва начались расспросы о Колыме, сослался на своих казаков, желавших попить бражки в честь праздника.
– Отдам тебе на хранение опечатанную казну, аманата Чуну и свои меха, – сказал Семену. – Сбегаю, повидаюсь с женой?
– Празднику не рад или брага кисла? – проворчал Шелковников. – Нынче погулял бы, завтра в бане помылся, потом – к жене. Если три года ждала – два дня перетерпит… У Дежнихи, поди, и мыльни-то нет. – Но увидев лютую тоску в глазах товарища, согласился: – Ну, если так, приму твою рухлядь… Нынче вокруг Ленского и Якутского спокойно, никто не шалит. По всей Лене мир!
Прихватив пару красных лис, Стадухин бросил на нарту саблю, сунул за кушак топор, встал на лыжи и налегке побежал в улус. Он остановился, чтобы перевести дух, только тогда, когда увидел островерхие крыши четырех урасов – юрт, крытых дерном, соединенных между собой переходами. Над двумя курился дым, вокруг них была черная земля, перекопыченная скотом. Возле одного дыма баба в мужских торбазах и малице неуклюже махала топором, рубила сухостой на поленья. Михей приближался, сердце колотилось все быстрей, гулко стучала кровь в голове. Незлобно залаяли собаки. Бычки и телки разом повернули головы в сторону идущего. Та, что рубила дрова обернулась, выронила топор, села на вытоптанную, выветренную землю, и Михей узнал Арину. Она глядела на него пристально и настороженно, пока не поверила, что это он, когда узнала, задрала голову и по-песьи завыла.
– Ой, обомлела, обмерла вся! Подумала – казак с дурной вестью! – заголосила, не в силах встать на ноги. – Да где ж ты пропадал-то? – Слезы ручьями текли по ее обветренным, поблекшим щекам.
– Жива, слава Тебе, Господи! – Не сбросив лыж, гремевших по мерзлой земле, он поднял ее, стиснул в объятьях, и пропало отчуждение первого взгляда на подурневшее, искаженное плачем лицо.
Она потянула его за наклонную дверь ураса. Он шагнул, споткнулся, взмахнув руками. Чертыхнулся, сбросил лыжи, перешагнул высокий порог, попав в теплый полумрак жилья. Горел очаг, дым уходил в вытяжную дыру. Вдоль стен почти по всей окружности были устроены нары, заваленные одеждой и шкурами. Другая низкая дверь вела в крытый переход. Арина приподняла шубенку. Под ней мирно спал двухгодовалый ребенок. Он открыл глаза, перевел их с Арины на Михея и почти без младенческой картавости спросил:
– Кто это?
– Да отец же твой! – снова залилась слезами Арина.
Михей пристально вглядывался в лицо ребенка, и чем дольше смотрел, тем больше узнавал свое, кровное, перенятое от отца с матерью, от дедов и бабок родовой деревни.
– Наш! Наш! – шептал восторженно, не зная, что делать, как привечать ребенка. Окинул взглядом убогое жилье, где он был рожден. – Ничего, милая, ничего, теперь у нас будет дом.
– Да хоть бы так! – Она все никак не могла остановить слезы. – Только не уходил бы надолго.
– Постараюсь! – бормотал он и как в снах обнимал жену, боясь пробуждения. Только теперь перед глазами мысленно маячил Великий Камень с падающими реками, Каменный Пояс, о конце которого никто ничего не знал. В снах этого не было.
И стали сбываться они. Михей спал и спал, будто отсыпался за все годы, которые мучился бессонницей и видениями. Просыпался, чувствуя с одного бока тепло женского тела, с другого – сына. Ласкал жену, гладил сына, снова засыпал. Сколько времени прошло с тех пор, как попал под якутский кров – не думал, не помнил, пока не услышал крики за стеной из жердей и дерна.
– Валяешься! – вломился в жилье сын боярский Василий Власьев, которого, по слухам, Головин сажал в тюрьму. Борода его была бела от куржака, усы слегка покрывали толстые, бугристые губы.
За ним осторожно вошли Ивашка Ерастов, бывший служилый с Алазеи, и какой-то новоприборный казак. Последним смущенно переступил порог Семейка Шелковников, отвел глаза, виновато укорил сдавленным голосом:
– Ну, ты что? Казну бросил, седьмой день как ушел… Воевода гневается, что пропал, не стояв перед ним.
– Как седьмой? – продрав глаза, сел на нарах Михей. Помнил, что ел, спал, ласкал жену и снова спал, но не мог поверить, что прошло так много времени.
– Думал, третий. Завтра бы вернулся, – пробормотал, винясь.
– Одевайся давай! Велено доставить живым или мертвым! – хмуря брови, объявил сын боярский. – А урасы обыскать: нет ли спрятанной рухляди.
– Две лисы принес на подарки. Все записано в окладную грамоту.
– Смотри! – приказал казакам Власьев.
Двое вышли, чтобы обыскать другие юрты, Шелковников с сыном боярским присели. Стадухин торопливо оделся, удивленно бормоча, что никак не могло пройти шести дней. Арина жердиной стояла у чадившего очага с сыном на руках, испуганно водила большими глазами.
– Ничо, ничо! – мимоходом успокаивал ее Михей. – Сдам казну, вернусь. Переедем в старый Ленский или в новый, как прикажут. Свою избу срубим.
– В новом оставят на службах! – подсказал Шелковников. – В старом нет окладов впусте. Избу тебе купить бы здесь да перевезти в новый и собрать. Так дешевле и быстрей.
Вошли казаки, Ерастов положил перед Власьевым девять соболей и двух лис. Тот посмотрел их на свет, поскоблил пальцем мездру, строго и вопросительно взглянул на Стадухина.
– Соболи не мои! Хозяина! Наверное, ясак за другой год собирает! А лис я принес. Внесены в окладную опись.
– Воевода разберется! – Толстые губы Власьева под мокрыми, оттаявшими усами презрительно дрогнули. – Приказано привести со всеми животами.
– Ну и ладно! – тряхнул смятой бородой Стадухин, окончательно приходя в себя. Распаляясь обычной злостью, блеснул глазами: – Тайком ничего не вез, мне бояться нечего.
Возле урасов стояли закуржавевшие лошади, запряженные в сани, опустив головы, переступали мохнатыми копытами, выискивая на земле случайные стебельки. Стадухин сел на смятое сено за спиной сына боярского. Лошадка напряглась, сорвала прихваченные морозом полозья, поскрипывая, потянула их по земле, по снегу, затем по льду застывшей реки. Следом шла лошадь Семена Шелковникова. К его саням была привязана нарта Стадухина с казной, паевыми мехами и дорожными пожитками. Наконец они переправились через реку по испачканному катыхами зимнику. В ранних сумерках на левом берегу величаво красовался крепкий и большой острог с частоколом высотой в две с половиной сажени, с угловыми башнями на сажень выше, с проездной – посередине заплота, высотой сажени в четыре.
