– Когда успели? – ахнул Стадухин, разглядывая строения.
– Два года уже стоит! – скривил мясистые губы сын боярский, и с пережитой болью в голосе добавил: – Алексейка Бедарев начальствовал, выслуживался. За полгода острог поставил. Попил кровушки, Иуда!
– Слыхал на Яне, что Головин тебя звал для сыска, – посочувствовал ему Стадухин.
– Дурак он, этот Головин! – выругался сын боярский. – И казаки на Яне – подлые. Отписали жалобную челобитную, будто казенных коней для своей корысти продал. Да они бы перемерли там в зиму, а я, радея за государево добро, даже за дохлого коня взял с якутов двадцать соболей.
– Прибранное лучше отдать добром! – усмехнулся Михей.
Власьев обернулся к нему всем телом.
– От кого слышал?
– Недалеко от Янского устья встретил твоих казаков. Среди льдов на шестивесельном струге шли на Колыму. Не знаю, дошли ли по молитвам?
– Гераська Анкудинов?
– Он! И еще восемь!
– Меня оговорили и службы бросили, воры! – желчно скривился Власьев.
«Почему все хвалят нового воеводу?» – думал Стадухин, дожидаясь в сенях воеводской избы, когда позовут. К атаманам Бекетову и Галкину казаки ходили без проволочек, когда была надобность. При Ходыреве терся холуй из ясырей, который, бывало, не пускал, когда тот спал. В избе Головина дневала и ночевала охрана. Нынешних же караульных, похоже, и самих за дверь не пускали. Они вызвали лупоглазого молодца с бритым подбородком, тот молча выслушал Власьева, окинул Михея небрежным взглядом и ушел.
Шелковников куда-то пропал. В сени робко вошел Ерастов, приехавший верхом. Трое просидели на лавке больше часа, мимо сновали какие-то холопы, привезенные с Руси и Литвы. Наконец усатый молодец в жупане объявил, что воевода Василий Никитович примет их в съезжей избе. Стадухин с Власьевым и Ерастовым поднялись с лавки, перешли туда, где со скучающим видом сидели за столами письменные, таможенные головы, писари. У дьяка и воеводы были отдельные комнаты.
– Отчего их так много? – спросил Михей сына боярского. – Со всего воеводства собрали, что ли?
– Теперь их всегда много при воеводах, – опасливо озираясь, тихо ответил Власьев. – Целый двор, как у царя.
И опять они ждали, сидя на лавке. Наконец дверь к воеводскому столу распахнулась, другой молодец в жупане, с выбритым лицом, мельком взглянул на ждавших и небрежно махнул им рукой. Воевода с коротко стриженой бородой, с длинными, как у ляха, усами сидел в богатой шапке из черных лис, поверх немецкого платья на плечи была накинута соболья шуба. С неприязненным видом он таращился на Стадухина, пока тот отвешивал поклоны на образа и думал, чем мог прогневить, кроме задержки у жены. Едва нахлобучил шапку и опустил руки, воевода желчно вскрикнул:
– Где шлялся?
– Взяли у венчанной жены в постели! – Угодливо ухмыльнулся Власьев, стараясь смягчить гнев и перевести в смех. Отчасти ему это удалось: усы воеводы дрогнули, но глаза продолжали строжиться. Сын боярский с учтивым поклоном выложил на стол двух красных лис и девять соболей.
– Что скажешь? – покосившись на мех, спросил воевода.
– Заспался с дороги! – пожал плечами Стадухин. – Пришел в Ленский на Казанскую, жена с сыном неподалеку. Забежал. Думал, третий день, сказали, шестой…
– Шестой! – передразнил его воевода с корчами на гневном лице. – Беглых из Янского зимовья встречал?
– Кого это? – не сразу понял Стадухин.
– Кого, кого…– проворчал Пушкин и резко кивнул дьяку. Тот неторопливо развернул список, прочел ровным голосом:
– Ивашку Баранова, Гераську Анкудинова…
– Встречал неподалеку от Святого Носа, – не дослушав, перебил его Стадухин, обернулся к Власьеву с удивленным взором: когда успел донести? Вспомнил про своих казаков и Афоню. – Жаловались, – сказал воеводе, – что остались без приказного и кормов у них нет. Яна – река безрыбная. Плыли на Колыму.
– Почему не вернул? – яростней вскрикнул Пушкин.
– Не было в моей наказной писано, чтобы в янские дела вмешиваться, – начиная сердиться, резче ответил Михей.
– Удержишь их! – промямлил Ивашка Ерастов с каменным лицом. – Разбойник на разбойнике.
Воевода не повел ухом в его сторону, а Стадухин опять удивился: отчего Ерастов волочится за ним и Власьевым?
Четверо молодцов из воеводской прислуги внесли стадухинскую нарту, развязанную и распотрошенную. Вместе с ней в комнату втек едкий путевой запах костров и пота, кислый дух наквасы и кож.
– Показывай казну! – приказал Пушкин желчным голосом.
Михей вынул из-за пазухи свернутую трубкой грамоту, полученную от Зыряна и Петра Новоселова, положил на стол. Снял с нарты кожаные мешки. Печати на них были целы – предъявил их. Воевода тряхнул серебряным колокольчиком, вошли таможенный и письменный головы. Один смотрел печати, другой читал грамоту. С разрешения дьяка печати сломали, вывалили на стол соболей и лис, увязанных в восемь сороков.
– Что сулил казне за поход? – не глядя на Стадухина, спросил воевода.
– Два с половиной сорока!
– Всего сотню? Помнится, где-то записано – полторы?
– Сотню! – тверже объявил Михей. – С Оймякона и того много: места бедные, нежилые.
Тем временем воеводские люди пересчитали рухлядь, сверили с описями и ясачной книгой, о чем-то говорили, склонившись к столу.
– Четыре сорока соболей с Индигирки присвоил незаконно! – усмехнулся воевода, пристально глядя на терпеливо ждавшего разбора Стадухина.
– Незаконно не присваивал! – скрипнул зубами казак. – Коней, порох, свинец, сети, хлеб – все своим заводом брали, у торговых кабалились.
– Не велено казакам торговать! – напомнил Пушкин, отодвигая в сторону паевую долю Михея.
– А кабалиться в путь велено? – спросил Стадухин. Глаза его начали разгораться.
Воевода посмотрел на него долгим, пронизывающим взглядом:
– Смотри у меня! Я не Головин. У меня батоги в полтора аршина, и бью не хуже мастера.
Он постучал колокольчиком по столу. Вошли два молодца в жупанах, уставились на него, как псы на хозяина.
– В казенку, пусть остынет! – указал на Михея и отвернулся, разглядывая привезенных соболей.
Стадухин стряхнул с себя холопские руки, с пламеневшим лицом пошел впереди приставов. Они за его спиной посмеивались, что ведут в самую лучшую и теплую. Привели в свежесрубленную тюрьму, забрали саблю, нож, кушак, открыли толстую тесовую дверь в темную камеру. Михей привалился спиной к стене, медленно сполз, скрежеща кожей парки, сел на земляной пол. Вспоминая встречу с воеводой, удивлялся: не спорил, не буянил, словно был очарован ласками жены, но вместо награды попал в застенок. За что, про что? Тупо глядя в темень, почувствовал шевеление, перевел глаза, понял, что не один.
