– Помнишь меня? – спросил чей-то голос. – Гришка Татаринов, на Куте встречались.
Стадухин тряхнул головой, огляделся. В камере разъяснились полдюжины теней. Под боком у него сидел казак. Глаза только начинали привыкать к мраку.
– Ты-то за что? – спросил рассеянно.
– При тебе в верховья Лены Мартынку Васильева посылали, его сменил Курбатка Иванов.
– Помню! – поддакнул Стадухин. – При Пояркове и Головине терся.
– Дотерся! – выругался Гришка. – Выехал с казной на Куту, оставил в острожке десяток служилых, а браты их обложили. Мы с Васькой Бугром собрали сотню промышленных, отбили их, братов заново подвели под государя. А Курбатка стал требовать, чтобы новый острожек ставили по воеводскому указу. Отказали! Так он в благодарность – послал жалобную челобитную. Мы с Васькой и подвернулись под руку новому воеводе, здесь, в Якутском.
– Васька-то где? – тряхнул бородой Стадухин, окончательно приходя в себя.
– Ночевал! Увели незадолго… А тебя за что?
– Свои животы отдал промышленным на Индигирке. Они мне – четыре сорока соболей по уговору. А воевода забрал, не пойму зачем?
– Дал бы сорок в поклон – не забрал бы! – сипло буркнул знакомый голос из другого угла.
Озадаченно помолчав, Стадухин спросил:
– Зараза, что ли?
– Я! – ответил Пашка Кокоулин, желчный и своевольный казак, часто не ладивший с приказными.
– Еще чего! – приглушенно ругнулся Стадухин. – Уходил своим подъемом, сто соболей явил, под добычу кабалился.
– Все так думали, потому сидим. Плетью обуха не перешибешь! – кто-то гнусаво и жалобно просипел из тьмы, потом закашлял. Глаза привыкли к сумраку, Михей всмотрелся узнал сжавшегося в комочек Дружинку Чистякова. – Со мной новый воевода и разговаривать не стал – сразу велел бросить в тюрьму.
– Каждому начальствующему дураку кланяться – спину сломаешь! – сипло буркнул Зараза. Он был непомерно широкоплеч для своего роста и сильно сутул, будто тяжесть жил и плеч гнула к земле.
Дверь распахнулась, осветив сидевших, вошел Бугор без кушака.
– Васька? – не вставая, окликнул его Стадухин.
Бугор присел рядом.
– Давно не виделись… Сказывают, новую реку открыл?
– За то и наградили! – горько усмехнулся Стадухин. – Ты-то чего опять учудил?
– Отказался острог ставить для Курбатки, потом пьяный письменного лаял! – рыкнул казак. – Не сдуру! За дело! Я первый на Лену пришел, Ленский волок открыл. А он кто?
– Не первый, – не удержавшись, съязвил Михей, – но прежде меня. А наградили поровну.
В одной тюрьме со Стадухиным оказались в общем-то самые отъявленные дебоширы из старых ленских казаков, не имевшие ни домов, ни семей. Они придвинулись к нему, стали расспрашивать о дальних реках и Колыме. От вынужденного безделья Стадухин говорил им больше, чем другим, рассказывая, вспоминал, как летними ночами скользит по верхам Великого Камня солнце, как золотисто-желта и богата птицей тамошняя тундра, как на восходах и закатах розовеют песчаные косы и водовороты Колымы. Сам с горечью думал, что если бы не Арина, то лучше бы не возвращаться в этот завшивевший от новой власти край.
На другой день казак повел заключенных за острожную стену. Казенного кормления им не полагалось, узники питались от даров или подаяний. Стадухина встретил Семен Шелковников с хмельными казаками Артюшкой Шестаковым и Бориской Прокопьевым. Они гуляли, собирая вокруг себя толпы слушателей. Все трое сочувствовали Михею и Дружинке, обещали замолвить слово перед начальствующими, передали каравай хлеба, две печеные рыбины. Ваське Бугру приносил еду брат Илейка. Иные из заключенных просили милостыню, потом соборно ели собранное.
Проходили день за днем, о Стадухине будто забыли, а ему все очевидней представлялась справедливость нынешнего положения за давний грех – свидетельство против черного попа, который, по слухам, тоже принял муки в якутской холодной тюрьме. Если на Илиме и Лене это было неприятным воспоминанием, то здесь, в застенке, грех предстал во всей своей ясности. Уже отпустили Ваську Бугра с Гришкой Татариновым, зачем-то держали Пашку Кокоулина-Заразу, вскоре добавили знакомого по службам казака Артемку Солдата. Через неделю о Михее вспомнили. Вместе с приставом за отпертой дверью улыбался в бороду Семейка Шелковников.
– Воевода велит поставить перед собой! – пророкотал обнадеживая, и подал саблю.
Кушак и засапожный нож вернул караульный тюремщик. Семейка повел товарища в съезжую избу. Здесь на писарской половине важно восседал Чуна в добротном русском кафтане, рядом – колымские казаки Бориска с Артюшкой, при них, опять и зачем-то, алазеец Иван Ерастов. На этот раз ждать не пришлось. Безбородый и оттого безликий молодец в жупане позвал всех к воеводе. Стадухин вошел, неспешно положил на образа поясные поклоны, нахлобучил дорожную шапку и перевел на Пушкина по-волчьи спокойный, пытливый взгляд.
– Что? Поумнел? – с начальственной насмешкой спросил тот.
Михей не ответил, ожидая дальнейших расспросов. За стол сели два писаря, разложив бумаги, стали точить перья, мешать чернила. Воевода с важным видом развалился в кресле, письменный голова начал расспрос. Писцы заскрипели перьями. Воевода внимательно слушал, время от времени сам спрашивал. Чуна то и дело выгибал спину, мучаясь сидением на лавке. Семен Шелковников восседал не шелохнувшись, как колода, спокойно поглядывая на воеводу и письменного голову.
Наконец, тяжко отдуваясь, голова прочитал написанное и велел Стадухину приложить руку. Все было как говорилось, и он поставил свою роспись пером писаря, обмакнутым в чернильницу. Воевода спросил Бориску с Артюшкой, с чьих слов, видимо, загодя были сделаны записи. Те подтвердили, что все сказанное Стадухиным – правда. Воевода почему-то вопрошающе взглянул на Ерастова – тот учтиво закивал. Михей, глядя на него, не бывавшего на Колыме, пожал плечами, но, помня воеводский урок, вопросов не задавал. Пушкин постучал колокольчиком по столу, согнувшись дугой, из-за двери угодливо выглянул безликий холоп, что-то понял, ухмыльнулся, и в другой раз вошел с подносом, на котором стояли кувшин, чарки и блины с черной икрой. Не выказывая обиды, Стадухин не стал отказываться от чарки, перекрестившись, выпил во славу Божью. Второй воевода не предложил и отпустил его.
– Иди! Целовальник вернет животы! Даю гульной месяц, потом явишься на службы. Да не проспи под подолом у жены! – властно хохотнул.
Стадухин, не смущаясь и не улыбаясь в ответ на начальственную шутку, шевелил рыжими усами, дожевывая блин с икрой. Хмель ударил в голову, опасаясь шалых слов, он молча вышел в сени. Таможенный голова повел его в казенный амбар, вернул нарту с животами. Михей пересчитал рухлядь – четырех сороков соболей не было. Кроме них, все было возвращено, даже две лисы и девять соболей, забранных при обыске в урасе. Хмель воеводской чарки все еще кружил голову, он сжал зубы и опять удержался от вопросов. Воротник, служилый при острожных воротах, со скрипом раскрыл перед ним острожную калитку, Михей вышел, волоча за собой нарту. Остановился, раздумывая, какое нынче время дня и куда идти. Небо было низким и хмурым: не понять, полдень или сумерки. Оглядевшись, увидел Арину. С выбившимися из-под башлыка волосами она подбежала к нему в торбазах и длиннополой кухлянке, с беззвучным плачем повисла на плечах и тут же отстранилась, смущаясь чужих глаз.
