– А я с Нефедкой у Гераськи остановилась! – страдальчески взглянула на мужа. – Больше не у кого. Он же брат тебе! – Всхлипнула, будто в чем-то оправдывалась. – И живет с тунгуской.
– Ну и ладно! Пойдем к нему! Веди, что ли! – сказал и спохватился: – Постой! Мы теперь не бедные. Надо что-то взять в дом. И сыну тоже.
– Так лавки на гостином дворе закрыты! – Арина потянула мужа за рукав, оттаскивая от кабака. – Хочешь вина взять – я схожу, попрошу.
– Вот еще! Мужней бабе в кабак!
– Тогда Гераська сбегает! – с опаской глядя на мужа, стала перечить Арина, и Михей отступился, увидев в ее глазах затаенный страх.
– Я – старший! – пробормотал соглашаясь. – Может и он купить чего надо. Отдарюсь рухлядью.
Дом Герасима в четыре квадратных сажени считался просторным среди временного жилья торговых людей. Добрую треть занимала печь, сложенная из речного камня и глины. Стены были не новы. «Из старого Ленского привез», – подумал Михей, прикидывая, какой дом будет строить сам. Эти мысли донимали его годы дальних служб, но тут, на Лене, все складывалось иначе.
– Ну, здравствуй, брат! – Перекрестившись на образа, Михей стряхнул ледышки с усов.
Герасим метнул на него испытующий взгляд, будто хотел вызнать мысли, и принужденно улыбнулся, тайком глянув за спину старшего на Арину. В лице ее нашел поддержку, заговорил свободней, но с тем же холодком, который появился между ними на Оймяконе.
– С жильем тебя! – Раздевшись, Михей снял со снизки в кожаном мешке пару черных соболей. – Это – подарок в почесть!
– Грейтесь пока, а я схожу к соседу, баньку затоплю, – засуетился Герасим.
– Не помешала бы, – поддержал Михей. – От самых Жиган без бани. В улусе только ополоснулся талой водой. – Он взял на руки Нефеда, глядевшего на отца с теплой печи пристально и пугливо. – Здравствуй, сынок!
От младшего брата Михей узнал, что Тарх в нынешнюю зиму ушел с ватагой пинежских промышленных, а Герасим остался при остроге. Богатства, о котором мечтал, добравшись до Лены, он не нажил, но худо-бедно торговал всяким товаром, а больше – рыбой, которую ловили нанятые гулящие люди.
Бежать в кабак за вином ему не пришлось. После бани, распаренный и разомлевший, Михей заклевал носом, и застолье отложили на другой день. Проснулся он раньше всех, лежал, прислушиваясь к дыханию Арины, вспоминал оймяконские, индигирские, колымские мечты о доме – и вот вынужден был все менять. Строить можно было только при Якутском остроге, и сделать это надо за гульной месяц. Михей думал о том, что строевого леса поблизости нет, его сплавляли с Витима, и Семейка Шелковников прав: придется покупать в Ленском посаде чужую избу со всеми впитавшимися в нее грехами, грязью, прижившейся нечистью, разбирать, везти сюда и ставить для временного житья. Услышав шевеление брата, Михей осторожно высвободился из объятий жены, поднялся, вышел за дверь. Была метель. Он привычно обтерся свежим колючим снегом, положил три поклона на невидимое солнце, оделся и ушел по намеченным делам.
За месяц неподалеку от брата старшим Стадухиным была собрана избенка с печкой и банькой. Прежним хозяином она рубилась из здешнего леса: низкорослого, корявого, сучков на венцах было больше, чем ровной древесины. Клейменой рухляди в мешке убыло, но появился свой кров.
Заканчивались гульные дни, текла обычная приострожная жизнь: днями Михей обустраивал дом, по воскресеньям с женой, братом и сыном ходил в церковь. Издали глядя на Симеона, всякий раз отмечал про себя, как тот постарел и подобрел: от прежнего властолюбия в лице и повадках не осталось следа. Выстрадав душевный покой и человеколюбие, монах смотрел на прихожан ласково и кротко, слушал их не перебивая и в лице его было столько сострадания, что у Михея пуще прежнего затомилась душа. Перед Рождеством, на Страстной неделе, он переборол себя, пошел к нему на исповедь и, поклонившись, попросил прощения.
– Бес так озлил тогда, не думал, что язык мелет. Теперь уже и Ходырева жаль. Вор, конечно, но все равно лучше нынешней власти, прости, Господи!
– Размашисто перекрестился.
Симеон взглянул на него без осуждения, будто пытался вспомнить, кто таков. Вспомнил, поклонился:
– И ты прости мою горячность!
Они поликовались со щеки на щеку, щекоча друг друга бородами. Михей завсхлипывал, вместо исповеди понес какую-то нелепицу. Симеон с пониманием перекрестил склоненную голову и отпустил к причастию. На другой день Стадухин выложил в поклон монастырю две пары соболей. Симеон спросил, что осталось в мешке. От кого-то он знал про отобранные сорока и жалобную челобитную, отправленную царю. Выслушав, принял только двух соболей, чем опять выжал из служилого нечаянную слезу. Отшутился:
– В другой раз, как разбогатеешь, одаришь монастырь, а мы за тебя помолимся!
Вышел срок идти на службы. Воевода при встрече первым делом обругал Михея, показывая, что отправленная им жалобная челобитная мимо него не прошла.
– Да ты хоть весь оклад пусти на жалобы, царь меня будет слушать, столбового дворянина, а не жалобщиков, – прорычал, шевеля длинными ляшскими усами. – А оклад еще получить надо, – желчно усмехнулся. – У меня такой закон: хочешь денежного жалованья – отступись от хлебного, хочешь дальней службы – отступись от годового хлебного и денежного.
Наученный опытом, Михей Стадухин отмолчался, только в карауле пожаловался старому ленскому казаку Илейке Ермолину, когда оба томились обыденным бездельем, стоя возле проездной башни:
– Головина ругают! – Сплюнул, свесившись за стену. – Вынуждал кабалиться, но денег за службы не вымогал. И мир сделал: в улусах порядок, какого никогда не было. Я Парфенку Ходырева ругал: хитер, подлюшничал своей выгоды ради, но разве сравнишь с нынешней властью?
Илейка был трезв, тих и немногословен. Повздыхал, шевеля густыми бровями, поводил по сторонам красным носом с глубокими рытвинами и весьма разумно заметил:
– Сам ничего не пойму! Всю жизнь шел по Сибири, воли искал, от тобольской власти бегал, Енисейский, Братский, Верхоленский строил. По началу вроде бы для себя, для своей защиты, а после оказывалось – на свою шею. Но так, как здесь, нигде не было! – Опасливо зыркнул по сторонам. – Нам-то без них хорошо, а им без нас никак… Мы от них, они за нами. Наверное, не там воли искали. Люди говорят, на Амур бежать надо!
В отместку за жалобу воевода посылал Стадухина в частые острожные караулы и на самые неприличные службы: мирить повздорившие якутские роды, якутов с тунгусами, тунгусов с ламутами. Но после служб казак жил вполне счастливо: свой дом, жена, сын. От благополучия стал слабеть слух, которым и мучился, и спасался на службах, здесь привыкал спать глубоко и спокойно. Между тем все ощутимей давила грудь смутная кручина, что неволей, терпением нелепицы повинностей и самодурства начальствующих можно было жить и на отчине, где земля на сажень пропитана потом предков.
«О такой ли жизни помышляли во времена Бекетова и Галкина?» – все чаще думал, озирая с караульни высокий, крепкий, красивый острог, крашеный купол Михайловской церкви, гостиный двор, амбары за стенами, Спасский монастырь, восемь тюрем и пыточную избу. Втайне он был доволен, что не срубил просторный дом на века, для детей и внуков, как хотел это сделать еще недавно, и смутно подумывал, как бы уйти на дальние службы с женой и сыном. И опять вставала перед глазами Колыма с песчаными косами и водоворотами. Вершины гор, Великий Камень, до конца которого никто не доходил. Воспоминания волновали, и отступалась тоска, порождаемая бессмыслицей нынешнего благополучия.
