Возле съезжей избы мел двор Дружинка Чистяков. Деля судьбы многих служилых, доживших до старости и ничего не скопивших, он скитался меж дворов, побирался и зарабатывал пропитание поденными работами. Иногда Христа Ради ночевал у Стадухина. Михей советовал ему проситься в монастырь.
– Пробовал! – отвечал Дружинка. – Там без вклада жить на тех же работах, да еще молиться по ночам велят. А я, если не посплю – работать не могу. Не по силам мне монашеская жизнь!
Казак Иван Пинега колол дрова. Он тоже был в опале и без жалованья, за прокорм работал при воеводском доме бесправней любого пушкинского холопа. Глядя на них с караульни, Стадухин невольно отмечал, что немилостью Божьей оказался не в самом худшем положении.
Прошла зима. При мартовских оттепелях ярче засияло солнце. В эти дни по мокрому зимнику принесла нелегкая торгового человека Никиту Агапитова, у которого перед выходом на Оймякон казаки брали общую кабалу. Кабалились – Стадухин, Втор Гаврилов, Семейка Дежнев, Андрей Горелый, Павел Левонтьев, но по приезде заимодавца при остроге оказался только он, Михей. По словесному уговору отдать долг должны были Горелый и Фофанов-Простокваша по их возвращении с Индигирки. Но тогда заимодавца не было, он торговал на Илиме и Ангаре.
Добравшись до Якутского острога, Никита Агапитов первым делом предъявил Стадухину кабалу, в которой записано – брать плату с того, кого из заемщиков застанет, где кабала ляжет на стол, там по ней спрос. За четыре года кроме долга набежало двенадцать рублей роста. Таких денег у Михея не было. Просить у Герасима огромную сумму он не мог, потому что забрал свою долю на Индигирке. Ждать Никита не желал, оправданий не слушал, требовал от воеводы суда и правежа. Дело принимало дурной оборот: дом Стадухина мог быть продан, семья обречена скитаться по чужим углам. Однако и тех денег не хватило бы в уплату долга. Михей заметался по гостиному двору в поисках нового заимодавца, но никого из знакомых не встретил. Ерофей Хабаров с рожью мог появиться разве к Троице, когда вернется Михайла Стахеев, знал один Господь. В отчаянии казак вспомнил о Боге, взмолился и пришел в церковь. На святого Феофана службу вел иеромонах Симеон. Слезно молясь, с печалью в сердце, казак думал о народной примете – если на Феофана занедужит конь, то к летним работам не годен. На исповеди пожаловался Симеону, тот повздыхал, посочувствовал, пустил к причастию.
На другой день, по суду и к злорадству воеводы, известный ленский казак встал бы на правеж – битье батогами по ногам, пока кто-нибудь не оплатит долга, но нежданно за него вступился монастырь и оплатил кабалу. Стадухин вернулся домой, сел на лавку, незряче уставился в пол. Арина спросила, отчего глаза вымороженные. Он не хотел посвящать ее в свои беды. Шила в мешке не утаишь – о правеже и выкупе говорили, но жена, в бабьих хлопотах по дому, не понимала, на краю каких бед стояла семья. Михей поднял растерянные, будто выцветшие, бледно-синие глаза, помолчав, ответил:
– Как-то в Енисейском спорил с тамошним белым попом… Он меня поучал молиться за обидчиков, просить им здравия и благополучия, говорил, будто от такой молитвы горящие угли им на голову…
Арина хохотнула, пошевеливая кочергой в печи, обернулась раскрасневшимся лицом:
– У кого совесть есть – тому, может, и угли, а у кого нет – тому как с гуся вода!
– Вот я и заспорил, – рассеянно продолжал Михей, все так же глядя под ноги. – Не может справедливый Бог потакать тому, чтобы человек просил у Него добра, а на уме держал зло. Он все видит… Я Симеона в Илимском сильно обидел. – Замотал бородой, болезненно щуря глаза. Подумав, добавил: – Правда, он тогда был другим.
Промелькнула короткая весна, наступило жаркое лето. Торговый человек Бессон Астафьев выпросил у воеводы наказную память на себя и Федота Попова: торговать и промышлять на Колыме, искать новых земель к восходу. На крепком, исправно снаряженном коче с ним уходил на Колыму передовщик Афанасий Андреев. Покрученников у них было вдвое против прежнего, желавших идти – еще больше.
Стадухин, возвращаясь с караулов, едва волочил ноги, не в первый раз удивлялся, что от скитаний по болотам не уставал так, как от безделья караула. Возле избы сидел Дружинка, явно с просьбой. Стадухин подумал про ночлег.
– Афоня тебе друг, а Бессонка – в приятелях, попроси взять меня? – заговорил вкрадчивым, дребезжащим голосом. Увидев округлившиеся глаза Стадухина, замахал руками: – Нет! Не в поход! Довезти до Столбового зимовья. Там мне все знакомо, там не пропаду, проживу без жалованья и послужу ради угла за печкой.
– До Столбового что не попросить, – согласился Михей. – Тут тебя никто не хватится: пропал да и пропал!
Дружинку взяли. На другой день воевода объявил, чтобы с тем же судном плыли до устья Алдана таможенный целовальник с казаком Михеем Стадухиным встречать там выходившие из тайги промысловые ватаги и брать с них десятину лучшими мехами.
Зимой Афоня вывез из Жиганского зимовья толмачку Бырчик с новорожденной дочкой. Попав в Якутский острог, окруженная новым любопытством здешних людей, она опять загуляла и перед самым выходом астафьевского коча сбежала.
Вернулся Стадухин только к Троице. Острог гудел от новостей, казаки, промышленные и гулящие собирались десятками, горячо обсуждали слухи и спорили. За время отлучки Михея с Амура вернулся Василий Поярков с полудюжиной спутников. С казаками и промышленными он дошел до устья и дальше, до москвитинского зимовья на Улье, оставил там полтора десятка своих казаков и пришел через горы известным путем. Люди догадывались, что бывший письменный голова вовремя почуял, как свирепеет народ от злодеяний Головина и хитроумно отправился в многолетний поход. Ходил он не Олекмой, как заявлялся, а Витимом, потерял три четверти отряда убитыми и уморенными голодом, вернувшись, сам угодил в пыточную избу. Вскоре при ликовании многих прошедши его пытки был выслан в Москву на сыск по расследованию сибирских дел Петра Головина.
– Есть правда и на этом свете! – злорадно потрясал кулаками Семен Шелковников, рассказывая Стадухину про амурские дела Пояркова. – Сколько народу погубил, Ирод!
– То меня Васька кнутом не хлестал! – защищая Пояркова, спорил Ерофей Хабаров, приплывший следом за амурцами со своей Киренги реки. – На Амуре – не то что на Колыме, – бросал на Стадухина насмешливые взгляды со скрытой тоской. – Там, сказывают, города с воинскими полками, огненный бой лучше нашего.
– Врет он ради оправдания! – ругал Пояркова Шелковников. – Олекмой не пошел, крепких князцов Батоги и Левкоя испугался…
Хабаров пригнал в острог барки с рожью и пшеницей, бойко торговал, собирал долги, хвастал, что развернулся шире, чем на Куте, бил челом новому воеводе, чтобы вернули солеварню, отобранную Головиным в казну и изрядно одряхлевшую без хозяйского надзора.
– Тьфу на твою солеварню! Будь она неладна, – ругался Шелковников. – Из-за нее кожу со спины спустили…
Праздник есть праздник. Острожные и пришлые не только обсуждали новости, но и гуляли: пели, плясали, пили, к прибылям откупщиков. Как искони водится на Руси, в разгар веселья души гуляк просили удальства, которое переходило в драку. На этот раз, против проездной башни стенка на стенку пошли служилые и промышленные люди. Казаки дрались беззлобно, промышленные – остервенело, с затаенной ненавистью. Молодые задирали в первых рядах. За ними стояли матерые мужи с проседью в бородах. Промышленные со злорадством теснили казаков к реке и многих спихнули в Лену. Но у самой воды встали ленские старики: Семейка Шелковников, Васька Бугор с братом Илейкой, пятидесятник Шаламка Иванов да Степка Борисов с товарищами. Ерофей Хабаров, хоть и промышленный человек, бился за казаков плечо к плечу со стариками, с которыми не раз ходил в бой при Бекетове и Галкине. И сколько ни старались промышленные столкнуть их – отскакивали с разбитыми лицами.
