С башни любовался побоищем воевода Василий Никитович. Он то громко подбадривал дравшихся, сидя в кресле, то вскакивал и так перегибался через острожную стену, что холопы придерживали его за куцые полы немецкого кафтана. Запал у бойцов кончался. Иные уже обнимались, мирясь друг с другом. Воевода, разгоряченный зрелищем, приказал дать залп. Ухнули со стены тяжелые крепостные пищали, выпустив в небо сизые грибы холостых выстрелов. Казаки и промышленные, охая, обмывали в реке синяки и ссадины. Из калитки вышел холоп с бритым лицом, пригласил старых казаков и именитых торговых людей к воеводскому столу, накрытому против съезжей избы. Бойцы степенно вошли один за другим, положив поклоны на крест церкви, расселись против развеселившегося воеводы, отхлебнули из чаши, пущенной по кругу за воинское братство. Их обнесли чарками с крепким хлебным вином. Выпили, закусили во славу Божью,
– Хорошо дрались, молодцы-удальцы! – хвалил воевода. – Не чета молодым…
– Нас тоже учили! – степенно поддакнул Хабаров, показывая расположение к нынешней власти.
Воевода же дергался в кресле, будто сидел на гвоздях.
– А кто не утешился? – спросил, обводя пристальным петушиным взглядом разбитые губы, пухнущие лица. – У кого душа горит к бою – напою до упаду!
Старые казаки переглянулись, понимая, что Пушкин хочет устроить потешную драку. Илейка Ермолин задиристо оглядел сидевших товарищей, но вздохнув, опустил глаза и смущенно кашлянул в горсть.
– Устали мы, Василий Никитич! – разумно ответил Ерофей Хабаров с плутоватой лестью во взгляде. – Да и поздно после чарки. Винцо дух усмирило, силу ослабило, жилы разомлели.
– По другой добавлю! – не унимался воевода, подстрекая к новой драке.
– Вот ты, жалобщик! – ткнул перстом в Михея Стадухина. – Выбери кого на поединок – штоф поставлю!
– Тут мои товарищи! – стал отнекиваться Михей. – Вместе воевали, в походы ходили. Мне с ними драться нельзя: я, по грехам своим, шибко злопамятный.
– А против него кто выйдет? – злей и яростней стал выкрикивать воевода. – Не оставлю милостью.
– А я! – поднялся и поклонился Степка Борисов. Шмыгнул разбитым носом, встал за спиной Михея, начал задирать, тыча кулаком в плечо.
Не вставая с лавки, Стадухин развернулся, ткнул ему пяткой под колено, Степка свалился под общий хохот.
– Это не драка! – разочарованно закричал воевода.
– Все равно завалил! – поперечно вскрикнул Степка, намекая на обещанный штоф.
– А покажите-ка вы свою удаль! – уже злобно сверкая глазами, приказал воевода сидевшим торговым людям.
Посмеиваясь, те послушно встали с мест. Холопы раздали деревянные сабли, они сошлись, стали развлекать воеводу, как скоморохи. Старые казаки стыдливо поглядывали на них и угрюмо помалкивали, Михей чувствовал, как выветривается из головы хмель, застолье ему не нравилось. Пуще прежнего раззадоренный, Пушкин стал размахивать латинянской шпажонкой и снова вперился в него сердитым взглядом.
– А против меня выйдешь, жалобщик?
Михей с насмешкой подумал, что с таким брюхом только в кресле сидеть, но ответил угодливо:
– С начальствующими драться нельзя: Бог велит почитать власть! Да и рука у меня зашиблена.
– Потерпишь, – злорадно дернул усами Пушкин и затоптался возле кресла. – Видел, как махал у реки.
Холопы уже совали Михею шпагу со сточенным концом, под руки стаскивали с лавки. Скрипнув зубами, он бросил шпажонку на стол, взял березовый батожок, в три удара выбил шпагу из руки воеводы. Лицо Пушкина перекосилось.
– Гнать взашей! – топнул ногой в сафьяновом сапоге.
Холопы опять подхватили Михея под руки. Он не противился. Подвели к воротам, вытолкнули через калитку. Вслед бросили шапку, и, что нимало удивило казака, соболью шубу. Выбивая из шапки пыль о колено, Стадухин с сожалением подумал, что надо было поддаться, да сильно уж стыдно перед товарищами. Разглядывая шубу, заметил, что она не новая, но двадцать пять рублей стоит. Один сорок соболей воевода ему все-таки вернул. Казак перекинул ее через плечо и пошел в монастырь, чтобы отдать долги.
Вскоре Михей узнал, что бывший аманат Чуна принял крещение и зачислен в оклад толмача. Потом дошел слух, что Семен Шелковников собирает отряд из казаков и промышленных людей. Не прошло и недели после Троицы, как Стадухина сняли с караула и велели идти к воеводе. В съезжей избе с важным видом сидели на лавке кряжистый Семен Шелковников, Чуна в русском кафтане и лисьей шапке, казаки Артюшка Шестаков и Бориска Прокопьев.
– На Ламу собираешься? – окинув взглядом дьяка и писарей, тихо спросил Семена Михей.
По лицу товарища видно было, что тот понимает, зачем их позвал воевода.
– Хотелось бы! – неопределенно ответил Шелковников, указывая глазами на воеводскую дверь. – Взял бы и тебя, – смущенно передернул плечами, – да воевода не позволит, прогневил ты его.
Холоп открыл воеводскую дверь, пригласил ждавших. Все пятеро вошли, степенно крестясь и кланяясь на образа, расселись против воеводского стола. Письменный голова с дьяком посетовали, что Андрюшка Горелый с Гришкой Простоквашей на Индигирке, и стали расспрашивать Чуну про Ламу. Спросили и Михея, что говорили вернувшиеся с Горелым люди, не прибавили ли, не утаили чего бывшие сослуживцы и Чуна? На том его отпустили, отправив обратно в караул.
На другой день он узнал, что воевода позволил Семену Шелковникову набрать сорок человек служилых и промышленных людей, обещал дать хлебный оклад за другой год и три казенных шестивесельных струга. Такой щедрости от Пушкина никто не ждал. По острогу покатились домыслы досужих людей, что про Ламу вспомнили из-за моржовой кости. Незадолго был объявлен царский указ: рыбий зуб заморный и свежий, где бы кто ни добыл, купит казна, а на сторону продавать нельзя. Вызнав у Семейки, с каким наказом посылают за Камень, Михей отмяк душой и успокоился: как ни завлекал его Чуна сказами о богатствах своей земли, идти в ту сторону ему не хотелось. В другие места под началом Семена Шелковникова пошел бы и не собачился, деля власть. Все, что мог сделать для старого друга, – предупредил:
– Не верь Чуне! Хоть и новокрест, а от своего народа не отречется. Он умный! За единокровников, за свою землю Закон Божий против тебя же обернет.
Шелковников с отрядом уплыл к Алдану. Ни духом, ни взглядом не позавидовал ему Стадухин, но самого пуще прежнего стала томить острожная жизнь.
– Отчего опять глаза вымороженные? – беспокоясь за мужа, выспрашивала Арина. – Тусклые, как у старика.
Она жила всласть, ей каждый день – в радость: был достаток, рос сын, муж со службами не исчезал надолго. О большем она не мечтала. А Михея уже перестали расспрашивать о Колыме-реке даже новоприбывшие торговые и промышленные люди. Да и надоело ему рассказывать одно и то же. Вернулся с промыслов Тарх. Промышлял он неудачно и добытыми мехами едва оплатил долги. Братья сошлись у Герасима. Душевного разговора не получалось. Младшие натужно отвечали старшему на расспросы, глядели в сторону.
