Государев кабак толпа не тронула, но погромила несколько торговых лавок, ринулась к пристани, на виду острожных людей захватила коч торгового человека Василия Щукина по причине, что тот был в милости у воеводы, и с криками: «Молодцы-удальцы! Послужим государю на дальней окраине!.. Вору Ваське Пушкину больше не служим!» – беглецы оттолкнулись от берега и поплыли вниз по Лене. Воевода негодовал, полуодетый грозил со стены, топтал соболью шапку, но ворот острога открывать не велел. Возле них, взывая к властям, вопили пограбленные торговые и промышленные люди, заливался слезами купец Щукин, с утра считавший себя богатым и удачливым. Остановить беглецов было некому.
– Ваську Власьева ко мне! – закричал воевода на холопов и немигающими змеиными глазами вперился в Михея Стадухина, оказавшегося под рукой.
Посыльные разыскали Власьева на плотбище, он готовил коч к отплытию. Сын боярский, запыхавшись, прибежал в острог, встал перед разъяренным воеводой. Обругав его за медлительность, Пушкин дал на сборы два дня и приказал вернуть беглецов.
В отряде Власьева было двадцать человек, среди них в большинстве новоприборные казаки и промышленные. И воевода, и сын боярский понимали, что они бессильны против полусотни головорезов, прошедших через войны, осады и дальние походы. Взгляд Пушкина опять остановился на Михее Стадухине.
– Послужишь мне, жалобщик? – спросил гневно.
– Чего не послужить? – с бесшабашной удалью ответил Михей. – Скоро два года, как сижу возле бабьего подола.
– Дам коч, жалованье вперед! Найди людей: служилых и промышленных, сколько знаешь…
– Отпусти на Погычу, для прииска новых земель, – подсказал Михей.
Воевода грозно нахмурился, но, подумав, согласился:
– Ваське Власьеву плыть приказным на Индигирку, Алазею и Колыму, тебе для прииска новых земель и рыбьего зуба. Одному ему все равно не управиться. Вместе догоните беглецов, вразумите государевым жалованным словом… И вернете, – добавил неуверенно. – Или хотя бы грабить не давайте.
Все бывшие в остроге люди понимали, что вернуть беглецов силой невозможно, что, не имея никакого припаса, они будут чинить на пути большие беспорядки.
– Чтоб им всем передохнуть, прости, Господи! – выругался и перекрестился воевода.
Обойдя свой дом стороной, Михей забежал к братьям. К счастью, оба были в избе. Старший положил на образа три торопливых поклона, едва удерживаясь от суетности и торопливости, опустился на лавку.
– Слышали про беглецов? – повел глазами по потолку.
– А то как же?! – усмехнулся Тарх. – Мимо нас проплыли. Атаманом выбрали Ивашку Ретькина, есаулами пятидесятника Шаламку Иванова, Ваську Бугра. Люди-то какие: десятник Иван Пуляев, Павел Кокоулин-Зараза, Артемка Солдат, – с восхищением перечислял брат. Видно, о том они и беседовали с Герасимом, когда вошел Михей.
– Меня воевода посылает на Погычу, наказную пишет, – Михей постарался сказать это как можно спокойней и даже с печалью. – Велел людей набрать, сколько надо, чтобы плыть казенным кочем. Мимо вас пройти не мог, вам первым говорю, – вскинул блестевшие глаза. – Пойдете своим подъемом?
Герасим улыбнулся, опустив гривастую голову:
– Промышляли на Оймяконе и Индигирке. При остроге на одной рыбе больше зарабатываю, и не мерзну, не голодаю, – перебирая пальцами отросшую бороду, кивнул среднему брату, призывая к совету.
Тарх, отводя глаза, сказал, что до зимы будет неводить рыбу с Герасимом.
– Понятно! – Старший встал с лавки с непоблекшей радостью в лице.
Он не надеялся на братьев, просто не мог не предложить им дальний поход. Не откладывая, обошел знакомых служилых и промышленных людей, без труда собрал два десятка удальцов, готовых идти за ним хоть на следующий день. Оставалось самое трудное, что камнем лежало на сердце: сказать все Арине. Надо было как-то объяснить ей, что он не может дольше служить при остроге и жить той счастливой жизнью, какой прожили полтора года. Михей ожесточил душу, напустил на себя печаль и задумчивость, переступил порог, перекрестился, опустился на лавку. Арина окинула его мимолетным взглядом и спросила вдруг:
– Жалованье выдали?
– Кто сказал? – удивился Михей. – Рано еще.
– А что глаза блестят?
– С чего бы им блестеть? – уклончиво пробурчал, вздыхая. – Воевода велит идти на дальнюю службу.
Арина резко обернулась с большими беззащитными глазами, лицо ее вытянулось, губы задрожали, беззвучные слезы покатились по щекам.
– Я же служилый! – стал оправдываться Михей. – Да и не так долго, как прошлый раз.
– Как не долго? – вскрикнула она и зарыдала, не спуская с мужа мокрых глаз. – На три года?
– Не на три, – опустил голову Стадухин. – Хотя за год обернуться трудно. – Наверное, года полтора.
– Опять ждать! Хоть об стену трись – прости, Господи! Бабий век короток. У меня же последние годочки.
Михей молчал. Арина упала на лавку. Глядя на мать, заголосил Нефед. Отец с сердечной тоской отметил про себя, как он вырос за эти полтора года. Сел рядом с женой, стал гладить ее по спине, обнимал сына. Арина зарыдала громче, потом утихла, села, закрыв лицо мокрыми ладонями.
– Не вернешься через год – заведу полюбовного молодца! – пригрозила, хлюпая носом.
Бабье горе со слезами легчает. Выплакавшись, смирилась, лежала рядом с мужем на холодной печи, глядела в низкий потолок незрячими глазами. До слез было жаль ее Михею, а все же легчало на душе, и вставал перед глазами берег студеного моря, терявшийся во льдах, никем не обойденный Великий Камень, Погыча, которая могла быть всего-то в трех днищах пути от знакомого устья. Не даст Бог прохода во льдах, можно посуху, как-нибудь… «Если удастся добраться до Колымы к зиме, то следующей осенью вдруг и вернусь, – обнадеживал себя. – Ведь дал же Бог за лето приплыть с Колымы на Лену».
Проснулся он рано, бесшумно соскочил с печи, оделся, сунул краюху хлеба за пазуху, накинул шапку и убежал на плотбище конопатить рассохшийся коч. К полудню был в съезжей избе. По лицам писарей и письменного головы понял, что воевода к нему благосклонен. Вошел дьяк, внимательно оглядел его, спросил:
– Когда будешь готов?
– Как дашь снасти, припас, так и поплыву. А коч завтра спущу на воду!
– Хорошо! – похвалил. – Расторопен. Новых парусов нет…
– Старый залатаю!
– Я воеводе говорил, чтобы поставил тебя в оклад десятника. Он одобрил. Вернешься, даст Бог, не забудь про меня!
– Не забуду! Я памятливый на добро и на зло.
В поздних сумерках лета Михей возвращался домой. Он устал, но усталость была не той, что после караулов. Кроме работ с кочем успел побывать у Симеона, испросил молебен о благополучном отплытии, обещал монастырю вклад соболями или рыбьим зубом за молитвы о своем многотрудном деле. Оставалось последнее и самое главное, о чем ни словом не обмолвился на исповеди. Он остановился против дома Герасима, постояв, повернул к нему.
