– «Преславный отче Никола, и к чудному заступлению твоему вседушно претекаем»!
Пантелей Демидович тоже перекрестился, поклонился на восход, нахлобучил шапку и взошел на борт поповского судна. За Колымой берег был иным, чем за Индигиркой: здесь виднелась гряда гор, каменистая тундра местами переходила в яр. Промеривая глубины шестом, коч Попова шел на веслах. Другие суда двинулись следом. Полярное лето было в разгаре. Солнце ходило по кругу, приседая за дальние увалы, и наступала светлая, как день, полночь.
Караван шел сутки и еще почти до полудня. Как и предсказывал Пантелей Пенда, ветер переменился, льды, теснясь и скрежеща, двинулись к берегу, который далеко от суши переходил в такую отмель, что вытащить на него кочи было делом многотрудным. При том резкая мелководная волна била о дно, крушила, переворачивала все, что попадало на ее гребни. Пантелей чертыхнулся, велел разворачиваться и грести в обратную сторону. Студеный ветер усилился, льды стали прижимать суда к отмелям, люди на них беспорядочно метались, упираясь веслами то в дно, то в лед. Белая борода и длинные волосы старого промышленного флагом трепались возле руля. Громким спокойным голосом он отдавал команды. Теперь ему верили и беспрекословно подчинялись. Никто уже не думал ни о губе с моржовой костью, ни о неведомых землях. Спасаясь, люди пытались вернуться в колымскую протоку и укрыться от бурь.
Лед обступил суда со всех сторон, скрежеща, царапал и выдавливал округлые, как яйца, сжимал плоскодонные корпуса. По нему можно было перебежать на берег, но спасать себя, похоже, было рано. Пенда высмотрел большую крепкую льдину, большими трудами подвел к ней коч, велел ватаге высадиться, долбить прорубь, вставить заводное бревно, чтобы воротом тянуть судно на лед. Глядя на них, другие стали делать то же самое. Плавучий лед ненадежен, но на какое-то время суда на нем спасались от разбоя.
Через три недели в протоку вернулись все четыре коча, они были изрядно потрепаны, но целы. Люди от усталости валились с ног на холодную тундровую землю и радовались, что вернулись живы. С неделю они отдыхали, отпивались жирной ухой, отъедались вареной и печеной рыбой: горячую пищу в море готовить было некогда.
Задул ветер с запада, но не очистил путь на восход. Желавших плыть к Погыче убавилось. Половина покрученников Федота Попова наотрез отказались пытать удачу еще раз. Его коч с поредевшей ватажкой, с Пантелеем Пендой и казаком Семеном Дежневым, ожидая разводий, простоял в протоке до августа. К этому времени вдоль коренного берега появился широкий проход, но до ледостава оставалось две недели. Плыть в неведомое малой ватажкой, без надежды вернуться, если зимовка в тундре, окажется невозможной, соглашался один Пантелей Пенда.
В августе попутные ветры привели к протоке суда с Индигирки и Лены. Пришел и долгожданный коч приказчика Бессона Астафьева. На его борту вернулась к прежним местам промыслов ватага Афанасия Андреева. Еще до дружеских объятий Федот понял по лицу Бессона, что отпускную грамоту от воеводы он получил.
Короткое полярное лето пронеслось без пользы для всех ходивших морем на восток. Многие решили для себя, что этот путь непроходим, и успокоились. Иван Баранов, терпеливо перенесший невзгоды плавания, опять вразумлял, что весной по насту идти через горы надежней и безопасней. Ссылаясь на рассказы «писаных рож», звал на Погычу с верховий Колымы. Другие участники неудачного похода ругали непутевое лето, льды и верили, что в другой раз им повезет.
Морской поход не смутил и Федота Попова. Для него, притерпевшегося к невезению, это была лишь первая попытка прорваться к новым, неизвестным землям. Сухой путь на полдень, куда звал Иван Баранов, не привлекал ни его, ни других торговых людей: много ли товара возьмешь в нарты сверх необходимого в пути? А добрая упряжка ездовых собак на Колыме оценивалась дороже казенного коча. Федоту Попову и Бессону Астафьеву нужна была великая река, истоки которой находятся в Китае, Индии или, по меньшей мере, в старорусской Сибири, слухи о которой никогда не унимались.
Впереди была зима, промыслы на обустроенном месте, если зимовье и станы не сожгли инородцы. Можно было идти дальше, не привязываясь к прежним местам, заново рубить жилье, сечь кулемники. Такие промыслы сулили прибыли богаче прошлогодних. Пантелей Пенда остался промышлять с ватагой Федота Попова. Иван Баранов решил служить при Нижнеколымском острожке без жалованья, так как ответа на челобитную янских казаков не было. Семен Дежнев просил Втора Гаврилова отпустить его на службы в верховьях реки и оставил ему челобитную с просьбой другим летом вернуться на Лену и дальше, на Русь. Поскольку Господь явно не миловал казака на сибирских службах, израненный, не наживший богатства, он надеялся добыть соболишек и вернуться на отчину. Осенью Втор Гаврилов отправил его на Алазею собирать ясак с юкагиров.
И снова бурлаки тянули поповский коч в верховья Колымы. На стоянках Федот делился с Пантелеем давними помыслами. Он верил, что первые ватаги, которые проторят путь в Китай или Индию, получат самые большие прибыли и славу.
– Китай-то мне зачем? – равнодушно пожимал плечами Пантелей, помешивая веткой угли в костре. – Чужбина она и есть чужбина. Богатство?
Мало я его за свою жизнь добыл? Как пришло, так ушло! Слава только смолоду прельщает, в зрелости понимаешь – самое большое, чего можно добиться – уважения, может быть, даже любви и доброй памяти своего народа, но не купцов, не царя с боярами: что нам до того, что они станут вдесятеро богаче прежнего?
– Так и будешь искать Ирию, – со скрытой насмешкой улыбнулся Федот, жалея старика. – Столько лет ходишь. Не нашел ведь!
– Много всего находил! – не поднимая глаз, отвечал Пантелей. – Встречал жилые русские деревни. Старики говорили, еще их деды приплыли лет сто назад. – Помолчал, глядя на угли, и обронил с досадой: – Скрытно живут. Откупаются, ясак платят, поклоны, как инородцы… Лишь бы не трогали. Не по мне это. Встречал других: мимо их селений промышленные и служилые проходят, не замечая, те умеют отводить глаза и нашим, и диким. Их не обманешь – они помыслы чуют, поэтому служилых близко не пускают.
Федот приглушенно хмыкнул, бросив на промышленного недоверчивый взгляд.
– Что у них не остался?
– Кем? – жестко усмехнулся старик, обнажив в белой бороде желтые щербатые зубы. Глаза его блеснули холодом. – Придурком? Прислужником? Подай, принеси, прибери?.. И брошенных городов по тайге много. Древние стены мхом поросли, среди улиц вековые деревья. А построено было по-нашему, по-русски. Тунгусы говорят, до них, встарь, там жили белые бородатые люди, с их пришлыми предками не воевали, а почему бросили обжитые места – не знают. Зачем-то и куда-то ущли.
Из недолгих прежних встреч Федот не понимал, насколько изменился Пантелей за годы странствий. Нынешние душевные разговоры открывали ему другого, омертвевшего изнутри человека без радостей, страданий, смеха и слез.
– Сибирь велика! – соглашался, перебарывая непонятный, суеверный страх. – Не слышал, чтобы кто-нибудь прошел ее всю. Бессонка с Афоней тоже ищут сибирцев, сверх ходового товара взяли дорогие компасы-маточки в костяной оправе, льняные рубахи, сапоги красной кожи. Спросил: «Зачем это промышленным, диким подавно?» Сказали: «Найдем Сибирскую Русь, продадим втридорога!» Как знать? Вдруг так и будет!
