Тем летом, когда кочи Попова и Дежнева пытались пробиться к неведомой Погыче, вниз по Лене мчался подлатанный четырехсаженный коч Михея Стадухина, а сам он в поношенном кафтане, при сабле, фертом стоял на носу судна и покрикивал:
– А подналяжем! Да еще! – Про себя же думал, что медлить нельзя, раз обещал жене вернуться на другой год.
Как в прежнем походе, он с первых дней плавания изматывал людей, но они не роптали, понимая, что вышли поздно и надо спешить, чтобы к осени добраться до златокипящей Колымы. Михей подбирал их сам. Многим желавшим идти на Погычу вынужден был отказать: воевода вскоре забыл словесный посул, данный сгоряча: «бери людей, сколько надо», письменным указом позволил взять только девятерых, и то охочих. Корм и жалованье получил один Стадухин, большую его часть оставил жене. Но на этот раз он шел в поход без кабалы, с небольшим долгом Спасскому монастырю. Среди прибранных им охочих людей был прежний олекминский целовальник, беспокойный и задиристый Юрий Селиверстов. Стадухин взял его мореходом, а спутники крикнули целовальником. Зная Селиверстова по прежним службам, Михей не противился их выбору, а воевода утвердил. Юша с первых дней повел себя вполне покладисто, во всем прямил казачьему десятнику и умело правил судном, что быстро оценили гребцы. Их ладейка скоро догнала крепкий коч Власьева с целовальником Кириллом Коткиным на борту. Сын боярский повелительно замахал рукой, призывая Стадухина пристать к нему, но гребцы и кормщик решили не останавливаться. Михей, свесившись за борт, крикнул:
– Говори, что надо!
Не услышав ничего вразумительного, отмахнулся. Гребцы азартней налегли на весла и стали обгонять коч.
– Знаю его, – задергал бедняцкой бородой Селиверстов, и зычный голос целовальника растекся по реке раскатами грома, – заведет волынку – кто у кого в подчинении. Слава Богу, идем не его, а воеводским указом.
Обогнав коч Власьева на три корпуса, Юша ухмыльнулся, обернулся, выгнулся дугой и покрутил концом смоленого троса на уровне среднего места. Гребцы дружно захохотали, сын боярский погрозил кулаком. Задул попутный полуденник, на судне Стадухина подняли парус, измотанные люди получили отдых. Селиверстов же бессменно стоял у руля, умело правил, никого не поднимая и не дергая: появлялась нужда подтянуть вожжи или варовые ноги – растяжки мачты, умудрялся делать это сам или с помощью Михея, на которого напала путевая непоседливость. К радости гребцов, коч Власьева, маячивший за кормой, пропал из виду. За бортом тянулись желтые песчаные отмели, берег с обрывами, поросшими мелким лиственничником, завалы плавника, нагроможденного весенним паводком. Вечерело. При присевшем солнце заалели верхушки редких вгрызавшихся в тундру деревьев, искривленных холодами и ветром, зарозовела белая от испарений полноводная река, степенно несущая свои воды к океану. Сквозь туман расплывчато мерцал костер на берегу. Коч был замечен, со стана закричали. Это были знакомые казаки, возвращавшиеся с Алдана. Стадухин с Селиверстовым предполагали плыть круглосуточно, но вынуждены были пристать на зов. Едва их ладейка приткнулась к берегу рядом с такой же наспех сделанной в пути, к ним сбежались якутские служилые и завопили, что пограблены беглыми казаками Ретькина и Бугра.
– Что взяли? – посочувствовал Михей.
– Парус, варовые ноги!
– Следом идет сын боярский Васька Власьев с наказом сыскивать с них, ему жалуйтесь. Доведется догнать беглецов мне, сам отберу ваше добро! – пообещал Стадухин, желая поскорей отвязаться от жалобщиков.
– Ты-то куда идешь, чьим наказом? – загалдели с берега, почуяв заминку в его ответе.
– С наказом воеводы – на Погычу! – с важностью ответил Михей и велел выгребать на стрежень.
К Красным пескам Жиганского зимовья он хотел пристать только для того, чтобы узнать новости о беглых казаках. Коч обступили торговые и промышленные люди, стали громко жаловаться на грабежи, рассказывали, что казаки оставили Жиганы всего четыре дня назад. Громче всех кричали торговые Тихон и Матвей Колупаевы. У них силой забрали коч, рожь, масло, крупы, товар на одну тысячу двести рублей. Взамен беглецы дали на себя кабальную грамотку и уплыли, сманив нанятого ими якута-толмача Аребутку.
– Сын боярский Василий Власьев идет следом, – опять стал отговариваться Михей. – Он отправлен приказным на Индигирку и Колыму. Ему все скажите.
– Догонишь, и ты взыщи! – безнадежно требовали пограбленные.
– Постараюсь!
О том, что у него воеводский приказ остановить беглецов, Стадухин помалкивал, опасаясь долгих разбирательств и многих просильщиков. От расспросов отмахивался, но когда подошел Ивашка Казанец, первостроитель Жиганского зимовья и товарищ по давнему походу на Вилюй, вынужден был выслушать его. Казанец с застенчивым и скромным лицом попросил взять с собой.
– Ты хоть знаешь, куда я плыву? – вопрошающе усмехнулся Стадухин.
– Слыхал от таможенных, что на Колыму и дальше, – вид у Казанца был тоскливым, как у пропойцы, ищущего опохмелки. – Помнишь, казачья служба мне в обычай! Грамоту знаю, царю челобитные писал.
– И что не живется? – сочувственно рассмеялся казак, – За челобитные хорошо платят.
– Вместо того чтобы заплатить, стараются напоить, – слезно посетовал Казанец. – А я слаб отказывать. Возьми, а то сопьюсь до смерти! На Колыме, поди, и жалобщиков меньше, и вина нет.
– Писарь нужен! – задумался Стадухин. – Только без жалованья, на пай, как все охочие.
На том они ударили по рукам и составили письменный договор, по которому Иван Казанец обязывался служить два года всякую службу без жалованья.
От Жиганского зимовья Стадухин отправился к устью уже с десятью охочими людьми. Коч быстро бежал под парусом по широко разлившейся реке, где не замечалось течение воды. Возле Столбового зимовья Михей спросил тамошних служилых про Дружинку Чистякова, добрался ли? Казаки ответили, что старик напросился к беглым казакам идти на Погычу.
– Опять в бега! – удивился Стадухин. – А жаловался, что немощен! Удалец! – Не удержался от похвалы сослуживцу. – Вот она, казачья доля!
Стоило его кочу войти в знакомую ленскую протоку, которой выходили в море суда, идущие встреч солнца, путь преградили льды. Их пригнал сильный ветер с востока.
– Беглецов-то нет! – щурясь, озирал окрестности Селиверстов. – Успели проскочить или утопли! – Размашисто перекрестился, подергивая бородой. – Не дольше, чем на три дня отстали от них.
Ожидая перемены ветра, люди Стадухина с неделю бездельничали, а он носился по кочу, по ледовым и береговым окрестностям. По ту и другую сторону от протоки была убегающая к горизонту тундра, к полудню – едва заметный хребет, над ним висело желтое холодное солнце, впереди сколько хватало глаз отсвечивали льды. В этом месте его и нагнал Власьев.
– Ну, что, поспешник? Далеко уплыл? – злорадно окликнул Стадухина.
В другое время Михей не удостоил бы его взгляда, но беда понуждала мириться. Поскольку ветер не менялся, по его разумению, надо было просекаться сквозь льды, двум ватагам сделать это легче, чем одной. Но Власьев ни словом, ни взглядом не выдавал беспокойства и терпеливо ждал перемены ветра. Вымученно улыбаясь, Стадухин предложил ему объединиться для прохода в море.
