– Мишка, отдай нам Аребутку! – стали требовать толмача.
– А хрена моржового? – вспылил Бугор. – Мишке до Аребутки дела нет, это мы его брали в Жиганах!
– И мы тоже! – заспорили отколовшиеся беглецы.
Опять назревал скандал. Стадухин не вмешивался, только призывал решить все миром. В большинстве своем беглые оставались на его стороне, они не отдали толмача, но некоторые приветливо встретили Семенова с Пинегой. Утром он понял почему. На рассвете ушли не только отколовшиеся ранее, но и обособившиеся красноярцы: Мишка Шадра, Пронька Трофимов, Тимоха Васильев, ссыльный Маклушка Семенов. А власьевский охочий Юшка Трофимов наперекор им, остался у Стадухина. Отряд поредел на семь человек.
– Скатертью дорога! – кричал вслед Бугор. – Васька Власьев покажет вам Кузькину мать!
Михей выспрашивал, чем его люди недовольны, но не мог добиться ясного ответа.
– Погыча все окупит! – ободрял верных. – Придем первыми – возьмем свое. Я знаю, я был на Колыме!
Как и прежде, он работал дольше всех, ложился спать последним, поднимался первым. Короткими ночами, в которых страшился своих мыслей, понимал, что в срок не вернется, а значит, может потерять Арину. «На все воля Божья!» – скрипел зубами, глядя в низкий, черный от сажи потолок. А утром, вырвавшись из пригрезившихся объятий, шумел, скрывая на делах дня томивший душу ужас: «Да как же я жить-то буду без нее? Лучше и не возвращаться вовсе!»
Уже смолили коч, тесали весла и шесты, а мира в отряде не было. Теперь против всех собачился Пашка Кокоулин. Сутулый, широкоплечий, жилистый, со сломанным носом, щучьим лицом и полуседой шевелюрой, он во всех бедах винил Бугра, а тот орал, втягивая казаков в раздоры. Отчего, почему появилась между ними неприязнь, Стадухин понять не мог. Долгим светлым вечером уставшие люди отдыхали возле разобранной юкагирской крепости. Караульные бодрствовали. Вдруг раздался выстрел. Казаки похватали оружие, готовясь к обороне. Стадухин взобрался на остатки заплота, недоумевая, почему не почувствовал опасности. Караульные, десятник Иван Пуляев с казаком Василием Владимирцем, волокли по земле Пашку Кокоулина с заломленными за спину руками. Тот выкручивался и лягался. Возле заплота его бросили к ногам атамана.
– Аребутку склонял к содомскому блуду!
– А кто свидетель? – заорал Пашка, скаля зубы.
– Я видел, как обхватил его сзаду и крутил. Якут тебя – сковородой по морде. А ты в него стрелил! – взволнованно кричал Пуляев.
– То-то поглядывал на толстого масляными глазами, – насмехался Бугор.
– Вот кто на всех навлекает гнев Божий. Утопить гаденыша: камней в карманы и в реку!
Чуть утих ор, Стадухин, склонившись над Пашкой, спросил:
– Хотел украсть толмача для Власьева?
– На его засраный зад прельстился! – просипел Кокоулин, злобно скалясь. – Да пошли вы… Сажайте в реку!
Казаки приговорили: перед убитым толмачом, до того, как хоронить, Пашку бить батогами. Чтобы никто не срывал на нем зла и не жалел, палачом избрали пришлого Юшку Трофимова. Кокоулин был бит, толмача похоронили как новокреста. Пашка отлежался после батогов и бежал, прихватив пищаль, пай рухляди и свои вещи.
– К Власьеву подался! – указал на пустые нары Стадухин.
Отряд избавился от очередного скандалиста, но склок и раздоров меньше не стало. А Пашка битья не простил: перед тем как уйти совсем, в одиночку крутился по лесу, приходил тайно к летовью, стрелял в бывших друзей из пищали и лука, прострелил руку Ивашке Пуляеву, ранил Ваську Владимирца и Юшку Трофимова. Отмстив за обиды, ушел с концами.
Едва Индигирка вошла в обычные берега, с парусом из отмятых и сшитых кож, с растяжками мачты, сплетенными из березовых корней, новый коч поплыл к морю. Этот путь был знаком Михею Стадухину. В Нижнем ясачном зимовье, у Андрея Горелого, отчасти оправдались надежды охочих людей купить хлеб. Здесь стоял торговый человек Надей Свешников с ватагой промышленных людей, возвращавшихся на Лену. Дела их были закончены, на шестисаженном коче они ждали, когда очистится ото льдов устье Индигирки. Муки у Свешникова было мало, другой товар Стадухина и беглых казаков не привлекал. Купец уверял, что прошлым летом отправил на Колыму судно с двумястами пудами ржаной муки, с подсолнечным и конопляным маслом, с медом. Его приказчик Федька Федоров передал через промышленных людей, что в зиму продал только половину.
– Это какой Федька? – насторожился Стадухин. – Катаев, что ли? Который со мной с Оймякона пришел?
– Он самый! – обрадовался купец. – На Колыме нанял в свой оклад гулящего, теперь служит у меня.
– Купи-продай! – чертыхнулся Михей, но вынужден был признать, что Федька грамотен и при уме.
– Братцы! – вскинул бороду и ласково застрекотал купец. – Дешевле семи рублей за пуд хлеб вы не купите ни здесь, ни там. Я отдам по шесть весь, что у меня здесь, и тот, что у Федьки, но остатки возьмете у него на Колыме.
Свешников уже высмотрел добытых соболей и приценился к ним. Цену на мех для Индигирки и Колымы называл обычную, не рядился, не придирался к пустякам. Зимовейщики Горелого подтвердили, что осенью покупали рожь по семь с полтиной за пуд. Предложение было заманчивым.
– Думайте, решайте, каждый сам за себя! – обратился к спутникам атаман.
Беглецы, отъедаясь купленным хлебом, подобрели, заленились. Ласковые слова и посулы купца расслабили души. Один только Бугор спорил и упреждал наперед меха не отдавать: мало ли что может случиться.
– Все равно придется зайти на Колыму, – неуверенно рассуждал Михей. – Тот хлеб, что есть, съедим за неделю. Новый привезут с Лены не раньше августа. С чем плыть на Погычу?
– Как знаете! – Упрямился Бугор. – Я куплю по восемь за пуд на Колыме, а не здесь по шесть – от топора уши…
– Свежая рухлядь дороже, – возражали ему. – С каждым годом мездра желтеет, соболь дешевеет…
– И купцу выгода – взять у нас рухлядь этим годом и увезти на Лену… И нам выгода…
– Как хотите! – упорствовал Бугор.
Все отдали своих соболей под свешниковскую кабалу без роста до Троицына дня, а после, как принято, гривенный с рубля. К той кабале купец приложил отписку Федьке Катаеву, чтобы отсыпал муки по уговору. Уже разбивались на парочки журавлиные и другие шумные птичьи стаи, очистились ото льда протоки дельты, суда разошлись по разным сторонам. Казакам возле моря пришлось ждать проходных разводий. Зеленела тундра, скрежетали льды, кричали гагары и гуси. Путь к Алазее открылся только в июле, но ветер дул с восхода и стадухинский коч продолжал болтаться на устье.
– Торговых черти любят! – завистливо щурился на закат Василий Бугор.
Помня прошлогодний урок, Стадухин не принуждал идти против ветра на гребях. Казаки съели купленный хлеб, ловили рыбу, стреляли гусей и уток, которых вокруг было великое множество. Наконец ветер переменился. Мореходы пропели молебен на удачный путь и подняли парус. Он вздулся и весело потянул судно на восход. Места были знакомы Стадухину. Несколько раз он попадал в тупиковые полыньи, но выбирался и снова шел в виду берега к знакомой дельте и вот берег круто повернул к полудню.
