– Вот ведь соблазн! – крикнул Герасим, указывая на них. – Одного зверя хватит, чтобы насытиться всем. Отощали на рыбе, – потрепал ослабший кушак.
– И то дело! – согласился Емеля, услышав его с другого коча. Он держался ближе всех к берегу, окликнул Юшку Никитина: – Пальни картечью по башке, только наверняка. – Тихо подвел коч к отмели, так, что под днищем зашуршали песок и окатыш. Непуганый морской зверь таращился на него, как на диковину. Юшка с двух саженей выстрелил в клыкастую морду. Дым рассеялся, зверь бился на небольшой глубине. Другие скрылись под водой, лежавшие на песке ползли к морю, помогая себе клыками.
Емелины гребцы шестами и веслами вытолкали коч на безопасную глубину и встали на якорь. Рядом с ними становились другие. Промышленные люди и казаки стали спускать лодки, чтобы набрать берегового плавника. Осташка Кудрин с Юшкой Никитиным, по пояс мокрые, пытались вытянуть на песок тушу моржа. К ним присоединился десяток доброхотов с других судов. Едва ли не с первых шагов отмель потрясла высадившихся на нее людей. Те, что вытягивали на сушу убитого моржа и елозили ногами, вскоре бросили тушу, стали рыться в песке и окатыше. Осташка распрямился, ополоснул находку в воде и поднял над головой.
– Заморная кость! – закричал. – Коричневая, сама дорогая!
Пока он размахивал зубом, показывая его Емеле, другие находили клыки крупней: в четверть пуда и больше.
– Да тут ее столько, что можно загрузить все кочи! – плясали, без вина пьяные. – Даже искать не надо!
Своеуженники, покрученники, беглые казаки высаживались на берег, выкапывали желтые и коричневые клыки. Ласковая волна прилива весело бренчала окатышем. Те люди, что были в мокрой одежде, выстукивая дробь зубами, вскоре бросили увлекательное занятие и стали собирать сухой плавник. В стороне от кошки – заливаемой приливом отмели – развели большие костры, приплясывая, сушились возле огня, пекли мясо убитого моржа, насыщались. Буйное веселье стихало, угасал счастливый день, сквозь поблекшую синеву неба проклюнулись первые робкие звезды. В сумерках даже самые ярые из казаков и промышленных бросили рыться в песке и стали готовиться к ночлегу, понимая, что рыбий зуб, валявшийся под ногами, только тогда станет богатством, когда его доставят хотя бы на Колыму, а путь туда закрыт по меньшей мере до следующего лета.
– Семейка подведет Погычу под государя, – опять стал язвить Анкудинов, – перезимуем и вернемся богатеями…
– Зимовать придется, но не здесь! – угрюмо отозвался Пантелей с кормы своего коча. Он наблюдал веселье со стороны, не принимая участия в добыче клыков.
Обогревшись, мореходы стали таскать и перевозить сухой плавник на суда. Среди обкатанных волнами лесин встречалась древесина невиданных пород. Собранная кость лежала грудами возле гаснущих костров, грузить ее на кочи не спешили. Анкудиновские удальцы с частью промышленных людей решили ночевать на суше, лежали у костров усталые и счастливые. Береговой ветер выстилал пламя по земле, уносил дым в море.
Отбитым у чукчей ясыркам дали волю. Они не ушли к погромленному селению, но умело и с удовольствием пекли мясо на углях, а после того, как съели за один присест по полпуда, повеселели. Одна из них оказалась рабыней и показывала, что довольна пленением, другая, чукчанка Иттень, тоже не рвалась к родне, от которой была увезена не так далеко. Знаками показывала, что у нее есть муж, а детей нет. Обе ясырки легко сошлись с Емелиной якуткой и Афониной юкагиркой.
Наевшись и отдохнув, люди невольно стали думать о будущем. На берестянке на берег выплыл Пантелей Пенда, подошел к огню, окинул взглядом кучу клыков, молча постоял возле бессоновской лодки, груженной отборным рыбьим зубом.
– Караул не выставили?! – укорил, бросив острый взгляд на Герасима.
– Сейчас, кинем жребий! – С грубой беспечностью казак сплюнул на тлевшие угли и приказал беглецам поделить ночь.
– Рыбьим зубом сыт не будешь, – не присаживаясь, проворчал старый промышленный. – Надо искать лес, промышлять соболя.
– Гоняйся за ним, мерзни! – огрызнулся бессоновский Фомка Пермяк. – А тут богатство под ногами.
– Сколько весу в сороке соболей? – спросил вдруг Пантелей.
– Кто их взвешивал, сорока-то? – Фома вскинул на него удивленные глаза.
– А пуд кости почем? – кивнул в сторону груженой лодки.
– Мы свою продали на Колыме по двенадцать рублей! – настороженно ответил кто-то из промышленных, ходивших с Пустозером и Мезенцем.
– Пуд рухляди дороже, чем полсотни пудов этой самой кости! – Пантелей едко усмехнулся в седую бороду. – В бурю, бывает, муку за борт мечут, чтобы удержаться на плаву, – намекнул, что морской поход не закончен. – Не добудем соболей – на обратном пути кость заберем. Зачем сейчас грузиться, не пойму?
– А как придем в Китай или Индию да поменяем на серебро и золото?! – с вызовом ответил Бессон Астафьев.
– Вернетесь и нагрузитесь, если будет нужда! – скаредно пробурчал старый промышленный, отошел в сторону, зацепил бечевой до звона высохшее обкатанное прибоем бревно, столкнул его на воду, сел в лодку и потянул к своему кочу, качавшемуся на ночной волне вблизи берега.
Поповские покрученники и принятые на их суда анкудиновские беглецы загалдели, они тоже хотели перевезти добытые кости на суда, но им благоразумно воспротивился Емеля Степанов, ссылаясь на дядьку и Пенду:
– Без того еле выгребали! Кто знает, что впереди?
Семен Дежнев, понимая, что Бессон Астафьев уже решил загрузиться, стал возражать и жаловаться:
– Я половину анкудиновских утопленников принял, по самые края бортов в воде. Малыми волнами, и то захлестывает…
По наказной памяти Втора Гаврилова властью были наделены он и тяжело раненый целовальник. Все вдруг вспомнили, что этот покладистый казак и есть начальствующий.
– Пусть чукчей под государя подводит! – в очередной раз съязвил Герасим, но его никто не поддержал ни смешком, ни взглядом.
Емеля по своему обычаю прихорашивался перед новыми девками и смешил их, не желая вникать в споры. Своеуженников сердили его пустопорожние разговоры, они ждали мудрого слова, поскольку наказная память Втора была у раненого Федота, а вместо себя он оставил племянника. Раз и другой спросили Емелю, что делать?
– Обратно нынче не пойдем, – не отрывая одурманенных глаз от девок, отмахнулся он и подмигнул хохотавшей якутке. – Летом, когда льды разнесет, кость заберем!
Бессон нахмурился, засопел с недовольным видом. Емелю настойчивей поддержал Семен Дежнев.
– Здесь заморная кость никому не нужна, раз валяется, что камни. Ну и пусть лежит. – Помолчав, со смешком добавил: – Если по двенадцать рублей за пуд, это мне сколько надо, чтобы один только посул отдать… Двадцать пять? Я читать-писать не умею, а считать-то куда как горазд!
– Каких двадцать пять? – возмущенно вскрикнул Бессон. – Меньше!
Дежнев, озадаченно шевеля губами, позагибал пальцы, смущенно рассмеялся:
