– Дальше надо идти, искать Афоню или какое-нибудь селение. Иначе не перезимовать.
– И то правда! – глядя в сторону, пробормотал Елфим. – Муки осталось на неделю, если по горсти на брата.
С ними соглашались все, кто мог идти. Семен Деженев и семеро хворых спутников, полагаясь на Господа, предпочли принять кончину в тепле, вместо того чтобы опять волочься по тундре.
– Ну и ладно! – без упреков согласился Бессон. – Хлеб поделим, товар оставим при вас, налегке пойдем.
Они собрались – пятнадцать промышленных и трое беглых анкудиновских казаков. Ясырок тоже поделили, они нужны были, как толмачки тем и другим. Фома оставил хворым свою чукчанку, Елфим забрал юкагирку.
– Это справедливо! – порадовались больные промышленные и Семен Дежнев. – Если задержитесь вдруг, она нам поможет: ей такая жизнь в обычай и места знакомы.
Из другого угла кто-то нечленораздельно буркнул:
– Застанете перерезанными – она!
Люди Бессона Астафьева ушли, семеро с Дежневым и чукчанкой остались в землянке. Муку приказчик поделил по совести. Съели ее быстро. Иттень стала ходить с луком на охоту, приносила зайцев и куропаток. Где она пропадала, с кем могла вернуться, об этом вслух не говорили. Через три недели в землянку приползли трое безоружных: Фома с Елфимом и анкудиновский беглец. Отогревшись, сказали, что кочей не нашли, но были пограблены дикими. Без еды и одежды идти обратно смогли только трое, остальные лежат в снежной яме, ждут помощи.
К утру Дежнев собрал необходимое из пожитков и товаров Бессона. С Фомой и Елфимом, с пятью спутниками при ружьях и топорах пошел спасать товарищей. След Фомы и Елфима задуло. В поисках той самой ямы, где были оставлены немощные товарищи, проблуждали два дня. Искать дольше не было сил, и они вернулись ни с чем, рассуждая, либо Бессон и его спутники погибли и их замело снегом, либо всех увели в рабство.
В чужом жилье было тепло и сухо. Елфим с тоской поглядывал на веселую и полную сил чукчанку. Она приволокла по льду нерпу, мужниным ножом вскрыла жирное брюхо, набросала в котел куски сала, мяса и вырезала печень. Жарко горел очаг, а над крышей жилья, переливаясь разноцветными огнями, в полнеба мерцала полярная ночь.
– А у меня женку отняли! – виновато пробормотал Елфим, разглядывая чукчанку. Обернулся к Фоме, указав на нее глазами: – Не убегает!
В феврале из-за гор, за которыми бедствовали люди Дежнева, яркими лучами брызнули первые солнечные лучи, а в начале марта после Евдокеи-свистуньи из багровевшей над хребтом студеной хмари всякий день стало появляться солнце. Выкатываясь на чистую синеву неба, оно слепило, выжимало слезы из глаз, хотя воздух еще колко входил в грудь и обжигал нутро. На лабазе, густо обгаженном птицами, распушенным шаром сидел ворон, по-хозяйски оглядывал окрестности, время от времени издавал истошные кошачьи вопли. Если у кого-нибудь из зимовейщиков кончалось терпение, то прежнего ворона менял другой, будто дожидавшийся своей очереди.
Ватага Стадухина заканчивала промыслы, со станов сходились люди, лица их были черны от солнца и ветров, лоснились от жира потому, что, опасаясь обморожений, они не умывались и в зимовье первым делом топили баню. Ватага добыла соболей вдвое против Индигирки, но все надеялись на большее, под те мечты кабалились. С неделю люди радовались встрече, многолюдью, рассказывали о зимовке, промыслах, подсчитывали прибыли, расплачивались друг с другом, с торговым человеком Анисимом Мартемьяновым. В зимовье не голодали: в сенях поленницей лежали мороженые зайцы, в лабазе – куропатки и рыба, но припас стал быстро убывать. Стадухин объявил:
– Отмылись, отдохнули, пора позаботиться о пропитании! – И стал распределять, кому добывать мясной припас, кому заниматься подледным ловом, на разговоры о хлебе наложил строгий запрет.
В хлопотах о еде ватага пережила весну. В мае вскрылась река и коч, пригнанный Селиверстовым с Яны, поплыл к Нижнему острогу. Стадухинские люди с нетерпением ждали вестей о Дежневе, Попове и Астафьеве, о беглом казаке Герасиме Анкудинове, но первой новостью была та, что острог находился в осаде от чукчей. Вокруг горели костры и паслись олени, несколько стрел на излете воткнулись в борт стадухинского коча.
– Вот тебе и бражка! – с кислой улыбкой в глубине глаз пробубнил Василий Бугор, привычным движением вскинул на руку полупудовую пищаль, подсыпал пороху на запал.
Беглые казаки и промышленные стали готовиться к бою, надевать доспехи какие у кого были. Селиверстов, раздаивая тощую метелку бороды, назойливо советовал подойти к берегу выше острога, Кирюшка Проклов – высадиться ниже. Был обычный бой, в котором сожгли много пороху. Из беглых ленских казаков от ран погибли двое. Чукчи подобрали их куяки, ружья, сели на оленей и умчались в тундру. Преследовать их по тающим болотам никто не решился.
Среди осажденных тоже были беглые ленские казаки, переметнувшиеся к Власьеву: Никита Семенов, Иван Пинега. К удивлению Стадухина, среди них же оказался и старый сослуживец по енисейскому острогу Дружинка Чистяков, отколовшийся от беглецов еще на Яне. Все они благодарили спутников по побегу, вовремя прибывших к острогу, а в весеннем нападении винили Пинегу. Дружинка поглядывал на Стадухина с заискивающей тоской выцветших глаз, будто просился на ночлег.
Новостей было много. Василий Власьев сухим путем вышел с Индигирки на Колыму, обосновался в Верхнем Новоселовском острожке и отправил оттуда в Нижний целовальника Кирилла Коткина с беглыми казаками, приказав им принять дела у Втора Гаврилова. На прошлогоднюю ярмарку все они опоздали. Но в начале зимы Пинега ходил на Чукочью реку с власьевским и коткинским товарами, наменял у тамошних людей моржовых костей. Вернулся через месяц, в сопровождении двадцати мужиков, похвалялся, что убедил чукчей идти под государя. Но весной с той же Чукочьей реки пришли шестьдесят мужиков и осадили острог, чтобы пограбить понравившийся им товар.
Втор Гаврилов с Третьяком Заборцевым сдали власьевским поверенным Нижний острог, три ясачных зимовья, аманатов, коч с парусом и снастью, старый кочишко, на котором только по реке ходить, два карбаса, медь, железо, бисер, корольки и еще до осады, по льду, ушли к морю, чтобы с торговыми кочами поскорей вернуться на Лену. Втор Гаврилов взял с собой моржовую кость, выменянную Пинегой у чукчей, ясак и грамоты от нового приказного. Зыряновский казак Иван Беляна предупредил Стадухина, что Власьев на него зол за беспричинное нападение на анюйских ясачных мужиков и отписал воеводе, будто анюйцы, согнанные со своих угодий, ясак за этот год не дали.
Михей понимал, что вмешался не в свое дело, но вместо того чтобы повиниться, во всеуслышанье заявил, что ему с его наказной памятью никто на Колыме не указчик, и велел своим промышленным не предъявлять Коткину добытых соболей: у него был свой целовальник Селиверстов. Новых товаров на ярмарку еще не привезли: сушей из-за осады острога, морем из-за раннего времени года. Хлеба здесь не было. Не задерживаясь, Михей с товарищами поплыл к оставленному кочу, надеясь встретить там торговых людей и поменять добытую рухлядь на хлеб. Здесь в зимовье ждали попутного ветра и проходных разводий несколько торговых и промышленных ватаг. Самые отчаянные уже ушли к Индигирке на оставленном коче Стадухина. Среди них были Третьяк Заборцев и Втор Гаврилов, прослуживший на Колыме семь лет.
