– Как это, на моем коче? – чуть не задохнулся от негодования Стадухин.
Глаза его вспыхнули такой злобой, что сообщивший об этом неповинный торговый человек испуганно поежился и отступил, бормоча:
– Власьев разрешил, дал наказную, что коч – казенный.
– Понятно, что не торговый, но охочие и беглые строили его не за жалованье… Ну Иуда! – взъярился Михей. – Много вреда сделал мне без отмщения. Воздам!
Возвращаться в Нижний искать правды у Кирилла Коткина, или плыть в Верхний к Власьеву не было времени. Иван Казанец, рассеянно проговаривая продиктованное атаманом, помогая себе языком и бровями, старательно написал воеводе жалобную челобитную, в ней Михей ругал Власьева и Втора Гаврилова, незаконно отпустившего караван Дежнева на Погычу.
С неделю ватага простояла, запасаясь юколой, и вот задул западник. Путь на восход был все еще закрыт льдами, но этот ветер принес с Индигирки добротный торговый коч брата нынешнего колымского целовальника, Матвея Коткина. Среди его покрученников был Тарх Стадухин, на том же борту оказался свешниковский приказчик Федька Катаев с грузом ржаной муки, перекупленной на Индигирке.
– Вот и животы приплыли! – со злорадной усмешкой воскликнул Михей, расправил по щекам золотистые усы и перепрыгнул на коткинский коч.
Сколько ни возмущался Федька, что рожь не свешниковская, а купленная им для торга, разъяренная стадухинская ватажка дочиста ограбила его. Торгового человека Матвея Коткина с покрученниками силой пересадили на старый коч, а на его добротное торговое судно перекидали все ненужное для похода.
– Меняю два малых суденышка на твое ладное! – весело злословил Михей на укоры Коткина. – Другое заберешь у брата!
– Мой брат – целовальник! Он-то причем? С приказного свой коч спрашивай! – жалобно плакался пограбленный торговый человек.
Стадухин радовался новому судну, случаем добытому припасу для похода, на который имел наказную память от воеводы. Призывы пограбленных к совести и справедливости слушал то злорадно улыбаясь, то начальственно хмурясь. Тарх вынужден был перейти к брату, поскольку его хозяин глядел на него зверем и клял все пинежское отродье, но пока отряд Стадухина не ушел, вынужден был считаться с силой. На просторном купеческом коче ценой не меньше двухсот рублей, с припасом хлеба и с воеводской наказной памятью
Михей Стадухин ждал разводий, чтобы уйти к Погыче, пытал брата о новостях Якутского острога. Тарх смущенно вздыхал, конфузливо улыбался и отводил глаза, между его бровей все глубже и отчетливей напрягалась складка. Он не решался сообщить главного, пока брат не спросил в упор.
– Была жива-здорова, когда уходил! – промямлил, поднимая унылые глаза. – Пожар там спалил двенадцать домов и Гераськин, а твой обгорел не сильно. Гераська худо-бедно торгует. Любит его Бог… А я неудачно промышлял.
– Не могла Арина бросить Гераську? – крестя грудь, Михей впился в брата испуганными глазами. – Пригрела?
– Я не хотел быть им обузой, – снова опустил глаза Тарах. – Раз ты Матвея пограбил, мне с ним жизни не будет. Придется промышлять с тобой…
Старший нетерпеливо кивнул и переспросил, всматриваясь в ускользающие глаза брата:
– Кому не захотел быть обузой? – Поскольку Тарх мялся и думал, как сказать, приглушенно вскрикнул: – Арина живет с Гераськой?
– Живет, а как, не знаю! – пуще прежнего смутился Тарх. – Не по дворам же ему скитаться. Помогает ей. Дом твой подновил, Нефедку учит… Куда уж родней? Племянник все-таки! – Набравшись духу, зыркнул исподлобья и с дрожью в голосе добавил: – А спят вместе или порознь, того я не знаю!
– Так оно и лучше, – побелел Михей, тряхнул головой, скинул шапку, перекрестился на восход. По его обветренным щекам покатились слезы. Он смахнул их рукавом, нахлобучил шапку и больше не заводил разговоров об Арине.
Ветер разнес льды за губой. Стадухин с беглыми казаками и промышленными болтался возле устья, высматривая проходные разводья, а Федька Катаев с Матвеем Коткиным на его старом кочишке поплыли в Нижний жаловаться. Перед самым уходом оттуда сплавились на струге скандальные ленские казаки, переметнувшиеся к Власьеву на Индигирке: Федька Ветошка с Пашкой Кокоулиным. С ними выбрался из Среднего зимовья тамошний служилый Пашка Левонтьев. Власьев послал их для служб при ярмарке, но они узнали о стадухинском походе и приплыли самовольно со своим хлебным и путевым припасом, для этого кабалились у торгового Михейки Захарова.
– Мишка, возьми! – запросились, не каясь, не кланяясь, будто требовали возвращения долгов.
– Содому нам не хватало! – буркнул Бугор без прежнего запала. Он был отходчив.
Длиннорожий Кокоулин вперился в него хищным взглядом щуки. Ветошка напряженно молчал с окаменевшим лицом и поджатыми губами. Левонтьев смахнул с головы шапку, шершавой ладонью разгладил лысину, блестевшую капельками пота, со снисходительной улыбкой в уголках глаз, поучающе изрек:
– Господь велел прощать братьев семьдесят раз, помноженных на столько же, – похлопывал по известной всем суме с Библией и вскарабкался на борт.
– Возьми! – вступился за них добродушный и мягкий Иван Казанец.
Угрюмый Евсей Павлов, посопев обветренным носом, взглянул на атамана и согласно кивнул.
Печалясь утратой жены и от того подобревший, Михей Стадухин с неперегоревшей тоской в глазах вспомнил совместные походы при атамане Галкине и, к неудовольствию некоторых, тихо зароптавших, махнул рукой:
– Как решат раненые Заразой, так и будет!
Кирилл Проклов, Юша Трофимов, Иван Пуляев, которому Кокоулин прострелил руку, досадливо уставились на Пашку: спина колесом, широкие плечи, натруженные ладони со взбухшими жилами. Зараза с вызовом глядел снизу, выпытывая, что у них на уме.
– Молчите? – С грубой беспечностью вскинул жесткую бороду и желчно усмехнулся, шевельнув выгоревшими усами. – Когда вы меня били, я тоже молчал, а после задумал мщение, что били не за тот грех, напрасно позорили. Слава Богу, тебя, Васька, не высмотрел – убил бы под горячую руку. А сейчас ни на кого зла не держу.
– Он еще нас и прощает! – возмутился было Бугор, но осекся и презрительно бросил:
– Да хрен с ними!
То же самое приговорили другие раненые Кокоулиным-Заразой. Вместе с ними набирался отряд почти в три десятка человек. С такой силой нестрашно было отправляться к сильным народам, не знающим власти русского царя. Путь очистился попутным ветром с запада. Вольница казачьего десятника почитала молебен об отплытии, испросила милостей у Николы Чудотворца – заступника скитальцев, и подняла парус. Погода была ясной. Над тихим морем голубело небо без облаков, по синим хребтам в дымке неспешно катилось желтое солнце. Здесь берег выглядел веселей, чем между Колымой и Индигиркой: синие горы вдали, каменистая тундра, промытый галечник, на который набегала волна прибоя.
Клокотала вода под днищем коча, отдалялась суша. Погода не менялась до светлой полуночи, только рассеянное солнце собралось в красный круг, присело за гору и в его лучах зарозовели верхушки Великого Камня. Юшка Селиверстов весело приплясывал у руля, обитого жестью, указывал, кому и как пособлять движению судна. Купец Анисим Мартемьянов, спрятав пышную бороду за пазуху, клал поклон за поклоном на манящий восход, на крест, поставленный на носу коча. Плутовато поглядывая на него, Селиверстов окликал Кокоулина, дремавшего на носу коча:
