– Не знаю.
– Без вести пропал?
– Да нет. Арестовали дома в декабре сорок второго…
– А-а-а, – смекнул приятель и замолчал. Прикусил язык. Долго лежали молча. Товарищ опять заговорил, явно стараясь сменить тему.
– Оно, конечно, если кто из женского полу пристроился здесь «пэпэжэ», тогда ничего.
– Что такое «пэпэжэ»? – спросил Климент, впервые услышав незнакомое слово.
Приятель усмехнулся:
– Походно-полевая жена означает.
– И что, есть такие у нас в полку?
– Естественно. – Приятель вдруг резко стал чесаться. – Но только не в нашем батальоне. У нашего капитана Суходолина там все чисто. Там настоящая любовь…
– Тебе-то откуда знать? – услышав, строго спросил кто-то из бывалых бойцов, который лежал поближе.
– За километр видно.
– А кто она?
– Младший лейтенант медслужбы Васнецова. Я ее в санбате встречал. Кровь с молоком. Все при себе, естественно. Суходолин сам орел. В смысле, командир хороший. И мужик стоящий. С ним не страшно хоть к черту на рога. Но людей комбат жалеет. Не пнет почем зря пули глотать. Об Анне, любви своей, говорят, сохнет ужас как. Она в санбате тут рядом служит. Но бывает у комбата часто. Естественно, в свободное от службы время. – Приятель опять яростно зачесался. Расстегнув брючной ремень, полез всей пятерней в галифе.
– Ты бы язык-то попридержал, – сказал укоризненно пожилой боец, лежавший в обнимку с автоматом рядом. – Хуже бабы…
Приятель, не обращая внимания на ворчание сослуживца, еще яростней зачесал в промежностях.
– Неужто снова поймал? Хотя поймал – не то слово. Они тебя самого поймают при желании.
– Кто?
– Кто-кто… Вши… Ядреный корень. И когда «прожарка» придет? Кальсоны воняют, спасу нет…
– Вши?
– Чего удивляться? Ты еще молодой. С нею еще толком не встречался, а вот мы давно знакомы. Вша – такая зараза. Хуже фашиста. Так донимает нашего брата-пехотинца, что готов из штанов выпрыгнуть и голяком дернуть на пулеметы… Что-то вроде психической атаки фрицам покажется.
– Одним только видом беспортошным всю немчуру распугаешь, – заржал рядом лежавший боец по фамилии Фронькин.
– А ты, Фронькин, не зубоскаль. Ты, сдается мне, такой въедливый на слова. Такой вонючий, что тебя даже вша не берет.
– Ты за базаром-то следи, – вдруг обиделся Фронькин и, сев на землю, потянулся ручищей к вороту сослуживца, который не переставал яростно чесаться.
– Ладно, ладно, ты свою тюремную феню, Фронькин, оставь на потом, на фрицев, на рукопашную.
– Вы чего? – Клименту ничего не оставалось, как вклиниться между бойцами, готовых друг другу съездить по зубам.
А у Фронькина, несмотря на вроде бы такую несерьезную фамилию, ручища была вдвое могучее, чем у Епифанцева.
– Эх, не дали доспать, – еще больше рассердился пожилой боец, распрямляя спину и отставляя автомат в сторону. Вынув из кармашка маленький газетный клочок, стал крутить цигарку.
– Как говорила Маргарет Митчелл, война была бы пикником, если бы не вши и дизентерия, – встрял в разговор другой молодой боец, не доучившийся на филфаке Московского госуниверситета.
– Это что за баба такая грамотная? – удивился Фронькин.
– Это, извините, не баба, это американская писательница, – пояснил «студент».
Из-за поворота хода сообщения неожиданно вынырнул старшина.
– Чего, товарищи бойцы? – строго глянул на ходу. Приостановился: – О чем сыр-бор или просто спор?
– О том, товарищ старшина, может ли вша внезапно в наступление перейти.
– В чем дело, Епифанцев? Что вы чешетесь?
– Я ему о том же, – встрял Фронькин. – Он в обиду. Пошел ты, Епифанцев. – Фронькин отодвинулся подальше и отвернул лицо в сторону.
– Если вша, то, скорее всего, бельевая, – деловито пояснил старшина и пообещал: – На днях ожидается «прожарка». Сейчас она задействована в соседнем полку. Потерпите. И еще. Своим чесанием, боец Епифанцев, не будоражьте сослуживцев. Они в таком же положении. Снимите гимнастерку, рубаху, просмотрите по швам. Что, я вас учить должен?
Старшина удалился.
– А что такое «прожарка»? – спросил Климент Епифанцева.
– А?
– Что такое «прожарка»? – повторил вопрос Климент.
– Машина такая специальная. В нее закладывают обмундирование и пропаривают при большой температуре, избавляясь от вшей, – ответил тот, внимательно вглядываясь в изнанку только что снятой грязной нижней рубахи.
Что бы там Василий не говорил насчет «полегче» в сравнении с 42-м годом, однако хрен редьки не слаще. В смысле 44-й год не слаще 42-го года. После очередного многокилометрового марша обессиленные люди валились с ног, где придется. Лишь бы только притулиться спиной к чему-нибудь. Обнять оружие и забыться. Но уснуть не давал пустой желудок. От голода у иных выворачивало нутро. Не помогало и курево, хотя известно мнение, что оно заглушает голод…
…На переднем крае за брустверами среди убитых днем немцев копошится тень. То ли живой человек, то ли призрак. Луна, которая прячется за низкими ночными облаками, не дает четко разглядеть странное явление.
– Ну, что там?
– Да, кто его разберет? Вроде кто-то ползает среди фрицев убитых.
– Может, кто из своих же фрицев?
– Не видать. Луна совсем скрылась.
– Подожди, подожди. Кажись, еще один появился.
– Кто?
– Ясно дело, человек. Не конь же в пальто.
– Но кто человек-то? Фриц? Наш? Точно наш.
– Почему так решил?
– Трупы шмонает. Видно, жратву, курево ищет.
– Да ты что?
– Не веришь. Сам глянь.
– Да у меня зрение не кошачье.
– А у меня кошачье? Тьфу ты! – Наблюдавший за происходящим боец сполз от бруствера на дно окопа. Оперся спиной на земляной стылый скат.
– Чего? – Напарник тоже скатился вниз.
– Тьфу ты.
– Голод не тетка.
А в этот момент в нескольких десятках метров от позиций развязалась перебранка между двумя вояками. Общаться вслух нельзя. Услышат либо немцы, либо свои. Только шепотом. Но он хоть и шепот, но злой, срывающийся на приглушенный голос.
– Отдай мешок!
– Не отдам. Я до темноты его караулил.
– Бросай, говорю, по-хорошему. Хуже будет.
– Хуже мне уже ничего не будет, – плаксивым голосом вдруг заговорил, потеряв от столь нервного состояния всякую осторожность, один из них.
