Но вот уже десятый час, а горожане, пришедшие защищать штаб новой российской власти, не расходятся. Белый дом ощетинился баррикадами. Наружное освещение погасло, но люди запалили костры. Не знаю почему, но происходящее чем-то напомнило строки из дневника помещика осажденной французом деревни под Яропольцем: «Смотрю в окно и даюсь диву: мои мужички, коих порол нещадно за любую провинность, без угроз, без уговоров сбежались с вилами да топорами защищать от супостата усадьбу ненавистного им барина, ибо в сей трудный для Родины час он стал для них единственным законным представителем государства».
Где-то около девяти вечера ко мне в кабинет заглядывает Рудольф Пихоя, руководитель Государственной архивной службы России, с автоматом на плече.
– Ух ты! Где взял?
– Коржаков в приемной помощникам президента раздает.
Облик Рудольфа Германовича, доктора исторических наук, не вяжется ни с какими атрибутами смерти. Типичный университетский профессор. В начале своего творческого пути увлекался историей церкви в Древней Руси, а позже написал научный трактат про общественно-политическую мысль трудящихся Урала в XVIII веке. Поэтому можно с уверенностью сказать: Пихоя и «Калашников» друг другу противопоказаны.
– А стрелять-то обучен?
– Да куда там!
– А зачем же взял?
– Для меня это не оружие, а символ причастности к сопротивлению.
У меня тоже есть такой символ причастности – пистолет «Макарова». Но «Калаш» мне кажется более убедительным. Даже не знаю почему. Наверное, в юности не наигрался «в войнушку».
– Рудольф, и охота тебе таскать на себе эдакую тяжесть! Давай меняться?
У Пихоя нет своего кабинета в Белом доме, поэтому ему предстоит всю ночь, а, может, и весь завтрашний день маяться, таская на плече увесистый «символ причастности», и это его определенно не радует. Будучи сугубо штатским человеком, он не задумывается над такими мелочами, как строгий персональный учет розданного оружия и боеприпасов. Для него все предельно просто: предложили – взял, не понравилось – поменялся.
Уже с выменянным автоматом на плече прихожу в приемную Ельцина. Коржаков смотрит с удивлением: я тебе вроде не выдавал?
– У Пихоя выменял. На «Макарова».
– Как дети малые!
Ныне в окружении Ельцина есть два человека, над головами которых вот уже второй день сияет ореол героизма – это Руцкой и Коржаков. Вице-президент весьма шумно и энергично выстраивает внешнюю оборону Белого дома – ведет переговоры с военными, создает отряды гражданской самообороны, руководит строительством баррикад. У главного охранника своя стезя – тот раздает оружие сотрудникам аппарата, расставляет посты и засады на подступах к президентским апартаментам, а главное – через своих людей на Лубянке добывает информацию о планах ГКЧП. Первый мелькает как Чапай на взмыленном коне – вроде только что был здесь, и вот его уже нет, он уже размахивает шашкой где-то в другом месте. Второй нетороплив и погружен в загадочность. Кажется, только ему одному известно, что сейчас происходит и что вскоре произойдет.
По пути в приемную президента сталкиваюсь с несущимся по коридору Руцким и едва успеваю схватить того за рукав:
– Ваше превосходительство, что у вас намечено на сегодняшний вечер? Штурм будет, али как?
Обычно наш бравый вице-президент охотно откликается шуткой на шутку, но сейчас ему определенно не до того – брови сурово хмурятся, погруженный в пышные усы нос производит шумные вдохи-выдохи:
– Пашка, сынок, ты делай свое дело, а об этом даже не думай.
– Но мне же надо как-то подготовить прессу.
– Готовь ее к тому, что мы победим, – слова «мы победим» доносятся уже из-за двери какого-то кабинета.
В общем-то, про прессу я сказал просто так. Она, как мне кажется, лучше нас информирована о происходящем. Во всяком случае, именно от журналистов, с которыми приятельствую уже не первый год, узнаю и про передвижения войск по Москве, и про реакцию иностранных посольств, и про то, что некоторые члены КГЧП уже и сами не рады тому, во что ввязались.
Сижу в приемной и жду, когда Ельцин освободится. Сейчас у него Александр Николаевич Яковлев, разошедшийся с Горбачевым во взглядах на будущее СССР (говорят, требовал перехода к конфедерации) и четыре дня назад исключенный из КПСС. Наверное, пришел засвидетельствовать поддержку, а заодно и прощупать возможность вхождения в послепутчевое российское руководство. Спрашиваю у сидящего на секретарском месте Коржакова: не знаешь, Яковлев у шефа надолго? Тот недовольно морщится, словно посетитель лично его отрывает от наисрочнейших дел:
– И чего притащился? Только от дел отрывает!
Не знаю, для чего задаю Коржакову тот же вопрос, что и Руцкому: штурм-то ждать или как? Охранник смотрит с ехидной ухмылкой:
– А ты не жди. Сиди и учи молитвы.
Руцкой и Коржаков, оба военные люди, а на один и тот же вопрос ответили по-разному. Не в том смысле, что разными словами – с разной степенью человечности. «Мы все равно победим!» – хоть вице-президент и отмахнулся от моего вопроса, заданного не ко времени, а эти его слова все равно рождают в душе азартный оптимизм. А от слов охранника про молитвы становится как-то гадостно. Понятное дело, что в сравнении с любым из его бойцов, даже самым отстающим в боевой и политической подготовке, я – беспомощное дитя. Но разве это о чем-то говорит? Мне доводилось видеть под Баку, как офицер прятался от бандитских пуль, а безоружный журналист выводил стариков из-под огня. Так что по-всякому бывает.
Одиннадцать часов вечера. Кабинет погружен в полутьму. По потолку бегают отблески костров за окном. Валя Сергеев, руководитель пресс-службы премьера Силаева, уверял меня прошлой ночью, что их жгут якобы для психологического устрашения противника. Костры-де создают у него иллюзию многочисленности нашей поредевшей к ночи обороны. Может, оно и так, только полчаса назад я выходил на улицу и убедился в другом – люди замерзли и им хочется хоть как-то согреться. Многие пришли сюда еще днем, когда на небе светило солнце и было тепло, и не рассчитывали провести ночь – а теперь уже и вторую! – под открытым небом. А еще костер объединяет и рождает ощущение сплоченности.
С иллюзией многочисленности обороны Сергеев тоже не прав. Конечно, многие из тех, кто был тут днем, действительно ушли домой, но зато остались те, кто будет стоять до конца. Один оставшийся стоит десятерых ушедших. Кем-то движет нереализованный из-за многолетних запретов юношеский романтизм, а кем-то – вера, что здесь и сейчас решается судьба страны и их собственная судьба. Черенки от лопат, какие-то обрезки арматуры и булыжники, выковырянные из мостовой – таким далеко не летальным оружием готовы защищать до конца свои выстроенные из городского и строительного мусора баррикады. Удивительные люди!
Пройдет каких-нибудь полгода, и защитников Белого дома станет в разы больше. Каждый, кто хотя бы единожды в свободное от работы и домашних забот время прогулялся у баррикад, станет рассказывать, как «мы тоже там были». Сначала – с гордостью. Позже, в пору «увядания» политической репутации Ельцина – с усмешкой разочарования. Большинство из этих людей, в общем-то, никакого отношения к гражданскому сопротивлению августа 1991 года не имеет. Одни – «сочувствующие экскурсанты». Они приходили, чтоб на короткий миг ощутить свою причастность к происходящим историческим переменам. Посмотрели, послушали разговоры, может быть даже поучаствовали в них, – и домой, к телевизору, глядя в который можно еще раз, но в более комфортных условиях посопереживать борьбе за российскую демократию. Другие – «любопытствующие экскурсанты». Ими двигало желание своими глазами увидеть нечто такое, чего у нас в стране отродясь не было – массовый гражданский протест.
