Собственно говоря, навестить экс-вице-президента – идея Югина. Он приехал ко мне из Питера погостить. Всего на пару деньков. После прошлогодних октябрьских событий у него в Москве вообще нет никаких дел. Как, впрочем, и у себя дома. А человек этот обожает суету – нервотрепку, когда просители рвут на части, и без нее чувствует себя невостребованным, что тяготит его много больше, нежели утрата депутатского статуса.
– У тебя есть какие-то пожелания на эти дни – куда-то сходить, с кем-то встретиться, что-то купить?
– Слушай, а давай навестим Сашу Руцкого?
Предложение не кажется мне своевременным. Не уверен, что человек, пять дней назад вышедший из тюрьмы, обрадуется незваным гостям.
– Неудобно как-то без приглашения.
– Ты что, Сашку не знаешь?! Да он будет рад, вот увидишь!
И вот мы ищем нужный нам дом, в котором Югин бывал однажды, но забыл название переулка и даже то, как он выглядит.
– Вроде там была какая-то церковь…
– В этом районе у каждого переулка своя церковь.
Мало того, что у меня ботинки грязные, как у прораба на строительстве котлована, так они еще и промокли.
– Югин, у тебя же есть его телефон. Почему не позвонишь? А то ходим-бродим тут битый час!
Югин звонит, и генерал выводит нас на цель. И тут мы сталкиваемся с другой проблемой – войти в дом так же сложно, как в гостиницу «Интурист» в советские времена. Долго объясняем вылезшему из будки неприветливому охраннику, кто мы такие, к кому и зачем. Но этим сложности проникновения в «прибежище избранных» не исчерпываются – с полчаса ждем, когда неведомый блюститель сановного домовладения соблаговолит по поводу нас дать необходимое указание: впускать или не впускать? После минут пяти стоим в холле у лифта, потому как за нами должен кто-то прийти и сопроводить на нужный этаж, в нужную квартиру. Иначе нельзя, не положено. Тут что ни имя, то должность, а что ни должность, то мурашки по коже.
Мы с Югиным располагаемся на диване, Руцкой – в кресле напротив. Виктор ставит на журнальный столик принесенную нами бутылку. Понимая, что теперь разговор непременно примет свойственную мужскому застолью выразительность, амнистированный хозяин подносит палец к губам: в квартире все прослушивается!
– Ну что, со свиданьицем?
– За встречу!
Руцкой не рассказывает про тюремное житье-бытье, мы о нем не расспрашиваем. Разговор идет о том, что за время его вынужденной отсидки произошло в Кремле и вокруг него, и как сложилась судьба общих знакомых, в прошлом октябре защищавших Белый дом.
– Да-а, Саша, – Югин разливает остатки по рюмкам и ставит пустую бутылку на пол, – отбил Ельцин у людей охоту к политике, напрочь отбил.
Руцкой вдруг забывает про прослушку, а, может, просто надоело остерегаться:
– А ведь ты, Пашка, тогда был прав, – и, заметив мое удивление, поясняет: – Помнишь, сидели у меня в кабинете? Я думал: разнюнился парень! И когда ты от него ушел, тоже так про тебя думал. Только потом понял: а ведь действительно не нужны Борьке никакие соратники! Такие, как он, на войне страшнее врага! Дивизию, армию ради славы своей положат, а после не вспомнят ни лица, ни имени тех, кого в бой послали!
…После возвращения президента из Юрмалы прошло больше недели, а я так ни разу и не побывал у него в кабинете. Не зовет, а все поручения, коих, надо признать, стало совсем немного, передает через Илюшина. Для людей «ближнего круга» такая опала свидетельствует об одном – скоро с вещами на выход! Собрался сегодня поговорить на эту тему с Бурбулисом, который в свое время сосватал меня на эту чертову должность, но вдруг неожиданный звонок из приемной: иди, вызывает! Странно даже. С чего это вдруг?
Все вроде как обычно – ни на лице, ни в голосе никаких признаков недовольства. Разговор идет о предстоящей поездке на северные нефтепромыслы и о том, что важно к ней привлечь внимание российской и зарубежной прессы. О моем заявлении, о его звонке из Юрмалы, о митингах протеста в Алма-Ате и Киеве – про это ни слова.
– Возьмите с собой несколько журналистов. Только согласуйте этот вопрос с Александром Васильевичем.
Ельцин раскрывает лежащую перед ним папку и погружает взгляд в какие-то документы, что означает окончание аудиенции. Беру блокнот, встаю – и вдруг неожиданный вопрос:
– Вы чем-то недовольны?
Вопрос абстрактного свойства, но я догадываюсь, чем он продиктован. Вовсе не тем, что на лице моем отразились не самые радостные чувства из-за того, что нужно что-то согласовывать с Коржаковым, хотя это занятие и не из приятных. Его интересует другое – как отношусь к истории с моим заявлением насчет территориальных претензий? Если сейчас выскажу хотя бы малейшую обиду, пусть даже в форме самооправдания, значит, от меня может исходить потенциальная угроза разглашения репутационных секретов нашего закулисья. Причем не только и не столько касающихся политики. Есть некая жизненная аксиома – больше всего яда на языке предавшего слуги.
– Да нет, все нормально.
– Хорошо. Не забудьте предупредить Александра Васильевича насчет журналистов.
…Заполярье – это много перелетов и много застолий. В этот раз на меня большой спрос. Местные начальники буквально жаждут угостить экзотическими северными разносолами. А все после того, как Борис Николаевич, расхваливая за ужином свою команду – мол, не чета горбачевской, собраны лучшие мастера своего дела! – вдруг произнес с гордостью: «А кто у меня пресс-секретарь?! Сам Павел Вощанов!». После этого началось такое паломничество к моему столику, что пришлось отказаться от угощения с его нескончаемыми здравицами и укрыться в машине, где «царский виночерпий» Дима Самарин потчевал меня президентской заначкой.
Осенью на Крайнем Севере солнце садится рано. Вокруг непроглядная тьма, и только готовый к взлету президентский лайнер купается в ярких лучах прожекторов. На сей раз все прошло, слава богу, без эксцессов. Даже шеф выглядит довольным, хотя и усталым. Часа через два будем в Москве. Коржаков появляется в салоне с бутылкой в руках:
– Борис Николаевич, может, теперь можно и по рюмочке? За возвращение?
Предложение вызывает оживление присутствующих:
– Поездка была очень удачной!
– Вы столько вопросов успели решить!
– Местные от вас просто в восторге!
Чувствуется, шефу приятно слышать столь лестные отзывы подчиненных, и он с готовностью соглашается:
– Что ж, можно и по рюмочке, – обводит челядь взглядом художника, только что положившего последний мазок на полотно, призванное стать мировым шедевром, и вдруг, кивнув в мою сторону, усмехается: – А Павел у нас, как всегда, чем-то недоволен.
Фразу эту слышу от него не впервой. Чем она ему так приглянулась?
